деле ничего не выходило. Он слишком глубоко проник в сердце. Будто часть моей стал, без которой хоть и можно дышать, но полноценным уже не станешь.
А теперь… что делать теперь? Мне было страшно. Я не знала, как вести себя и что сказать человеку, давно уже все решившему. Как убедить в том, что он в любом состоянии нужен мне. Что любовь тем и отличается от страсти, от мимолетной привязанности, от простой увлеченности, что готова принять не только благополучие. Что боль любимого не менее важна, чем его счастье и успех. Возможно, даже больше, ведь именно в слабости человек, как никогда, нуждается быть понятым и принятым.
Влад был уверен, что мы должны расстаться, а я… я должна была доказать ему обратное. Чего бы мне это ни стоило.
Зимние Зипуны слишком сильно отличались от того места, которое сохранилось в моей памяти. Не было золотых полей с запахом душистого сена – вместо них вокруг протянулось бесконечное снежное море. После грязно-серого города странно было видеть такое количество снега. Белого-белого, так что даже в глазах слепило. Лишь небо над головой осталось ясным и прозрачным, как летом. Только солнце не грело, хоть и стояло высоко. Я грустно улыбнулась: как-то символически выглядело это все: вроде бы есть свет, так же, как тогда, да только не греет совсем. А кругом лед, и растопить его кажется непосильной задачей.
– Оксана? – за прошедшие месяцы тетя Нина слегка пополнела, или же казалась такой из-за целой кучи одежды, в которой приходилось работать во дворе. Валенки, шерстяные рейтузы, толстая фуфайка и огромный платок, укрывающий не только голову, но и большую часть спины. Этакая классическая деревенская старушка, хотя до старости ей было еще далеко. – А ты как здесь?
Она так искренне удивилась, что я засомневалась, правда ли Сотников находится в Зипунах. Ведь если он в деревне, женщина не могла не знать. А значит, не могла не понять, для чего я приехала. Но пока молчала, раздумывая, она продолжила сама:
– Не думала, что снова увижу тебя.
– Я… не могла приехать раньше.
Понимала, что не должна оправдываться, да и не обвиняли меня ни в чем, но все равно на душе стало как-то противно. Трудно было не вспомнить, что многие в деревне считали нас с Владом парой. А теперь, если знали о его состоянии, то и выводы соответствующие сделали наверняка.
– Можно снова остановиться у вас?
Женщина всплеснула руками.
– Я бы рада, девочка, да только сестра ко мне с сыном приехала. До весны точно останутся. Может, к Тимофеевне тебе пойти? Свободно у нее.
И не предполагала, что с жильем могут возникнуть какие-то проблемы, мне и в голову не пришло, что в эту глухую деревню зимой приезжает кто-то еще. Но жить там, где снимал комнату Максим, я бы точно не смогла. Что же, может это и к лучшему. Пойду сразу к НЕМУ. И пусть только попробует снова выставить меня вон.
Дорога к дому друзей Сотникова далась нелегко. Я столько снега, наверное, ни разу в жизни не видела. Знакомых с лета тропинок не осталось и в помине, пробираться пришлось практически по сугробам, утопая по колени.
А калитку никто не открыл. Более того, на раскинувшейся перед ней снежной глади не было никаких следов, будто там, за этим забором и не жил никто. А если и жил, то давным-давно не выходил наружу.
Простояв с четверть часа и изрядно замерзнув, я двинулась в обратном направлении. Вернее, просто отправилась куда-то… сама не зная, куда. Для прогулки было довольно холодно, попавший в короткие сапожки снег начал таять, противно холодя ноги. От тяжелой сумки заныло плечо. Я добралась до почти затерявшегося на склоне холма домика бабы Глаши и посмотрела туда, где несколько месяцев назад стелилась спокойная вода. Сейчас там, как и везде вокруг, было целое снежное поле. Сугробы почти скрыли прибрежные кустики, и лишь торчащие голые деревья позволяли понять, где когда-то находился берег. И тот самый пирс.
Я перевела туда взгляд и застыла, не веря своим глазам. Серебристо-серый металл кресла неестественно ярко блестел на снегу, но фигура в черном на фоне белого моря казалась совсем крошечной. Он почему-то был без шапки, и в темных, непривычно отросших волосах запутались снежинки. И до дрожи в пальцах, до ноющей боли в сердце захотелось поскорее оказаться рядом. Стряхнуть их, растопить холод не только снаружи, но и тот, которого внутри было наверняка больше. Намного больше.
Оставила сумку на дороге и двинулась к пирсу, останавливаясь в нескольких шагах от мужчины. Увидела, как странно дернулись его плечи, напрягаясь, будто он почувствовал что-то. Влад выпрямился, расслышав мои шаги. Спросил, не оборачиваясь, глухим, чужим голосом:
– Что ты здесь делаешь?
Дрогнувшие на ресницах капли тут же замерзли, прекращаясь в колючие льдинки и больно царапая тонкую кожу. Я стерла их, приближаясь еще на шаг и оказываясь почти вплотную. Прямо у него за спиной.
– Приехала сказать, что передумала.
Мужчина медленно повернул голову. На бледном, уставшем лице не отражалось никаких эмоций.
– Передумала… по поводу чего?
– Ты сказал, что готов компенсировать ущерб, который мне нанес. Что я могу попросить все, что захочу.
Его губы дернулись в каком-то подобии улыбки.
– И чего же ты хочешь?
Я опустилась на колени в снег, оказываясь на одном уровне с ним.
– Тебя.
Не знаю, чего я ждала после своих слов и на что рассчитывала, но точно не на то, что на лице мужчины не дрогнет ни один мускул. Он будто и не услышал меня. Смотрел все с тем же окаменевшим, безжизненным выражением. И молчал так долго, что я не выдержала сама.
– Влад? – протянула руку, касаясь кончиками пальцев его щеки. Кожа была абсолютно холодной, а отросшая щетина кололась. Как тогда, когда мы не могли оторваться друг от друга, и я замирала от восторга, ощущая на себе эту колкость.
Мужчина перехватил мою руку.
– Тебе не нужно было приезжать.
Голос звенел на морозе и казался таких же ледяным. А я даже обиды не почувствовала. По крайней мере, теперь точно знала, что им движет отнюдь не равнодушие.
– Ты всегда за всех решаешь, что им нужно? Или, может быть, есть и другие варианты?
– Оксан, – он вздохнул и от губ разлетелись тонкие клубочки пара. – Это все не имеет смысла. Тебе нечего здесь делать.
– А если я считаю иначе?
Влад покачал головой.
– Мне не нужна твоя жалость.
Я хмыкнула: упрямство его точно не пострадало.
– Дурак
