дам. Только не уходи от меня. Не бросай меня. Не бросай одного. Кристин. Умоляю…
— Клянись… — хрипло приказала я, когда ладони Германа потянули наверх сорочку, которая тканью царапала мне кожу. — Клянись всем чем можешь, что если хоть раз посмотришь на другую женщину…
— Клянусь, родная… — тяжело выдохнул Герман, дернув меня на себя. Заставляя оседлать. — Клянусь жизнью, состоянием, рассудком, что если хоть раз взгляну на другую, то лично заряжу тебе ружье и можешь отстрелить мне нахрен яйца.
Герман запустил руку мне в волосы, наклонил к себе.
— Клянусь родная, моя что ты больше ни разу не заплачешь по моей вине. Клянусь любить тебя вечно, безумно и с каждым днём все сильнее.
Больше всего молитв слышала палата с обреченными больными, а не церковь. Больше всего сожалений обычно надгробия на старых кладбищах, а не люди. Но самые искренние слова любви слышал не дворец бракосочетания, а спальня в доме возле леса.
Чуть больше полутора лет спустя
Кристина
— А чьи это глазки… — спросил Герман. — Чьи это чудесные глазки. Господи какие у тебя глазки. Какая же ты нереальная…
Я оттолкнулась ногой, чтобы качелька двинулась вперед назад и прикрыла глаза.
— Ты самая чудесная. Ты самая красивая. Такой красоты боженька еще никогда не делал. Но ты… Амелия… какая же у меня чудесная… — выдохнул снова Герман, и я открыла один глаз.
Муж ходил по газону и качал на руках полугодовалую дочь.
Да.
Это оказалась девочка, которая мучила меня токсикозом и заставляла на последних месяцах не есть почти ничего, потому что у меня была дикая изжога.
Из кустов выскочил Мирон и подлетев к Герману, дёрнул за штанину.
— Пап, ну дай я ее еще раз поцелую, — проныл Мирон, который к рождению сестренки отнесся как к делу хорошему, но хлопотному. Он перебрал свои игрушки и не стеснялся танцевать с погремушками Амелии. И в целом он капец как много помогал. Я могла спокойно отойти в ванну и Мирон оставался с сестренкой. А Герман с ними двумя. В те короткие дни, когда мы с Линой выбирались в спа или просто на обед в маленький уютный ресторанчик на набережной.
Это рождение ребенка было другим. Эта беременность была другой.
Я ревела. Не могла ни на чем сосредоточиться. Снова ревела. А иногда и собирала вещи, потому что мне там что-то показалось, хоть ничего и не показывалось. Потому что Герман тоже стал другим.
Он оградил меня от домашних забот. Он нанял целый штат прислуги. И у меня теперь был круглогодичный садовник. А еще няня. Немного вредная женщина за пятьдесят, которая не упускала случае стебануть своего работодателя, но мне казалось Герману именно это и нравилось. Ко мне же Матильда относилась как к собственной дочери, немного покровительственно и все же больше заботливо. Она появилась у нас буквально через месяц после того, как Герман все же убедил меня не разводиться с ним, хотя на заседание я все же хотела сходить, но меня не пустили.
А Павел получил не гонорар, а отступные за проделанную работу, но так втерся к Герману в доверие, что стал его внештатным юристом.
Разъехались ворота и на парковку въехала машина Данила. Лина первая выпорхнула из авто и через газон, увязая каблучками туфель, побежала к нам.
— Вы представляете! Мне папа разрешил!
Герман вскинул брови и уточнил:
— Пупок проколоть? — к Лине он относился с такой лёгкой снисходительностью и говорил, что примерно так должна была бы вести себя его младшая гипотетическая сестра.
— Замуж выйти! — взвизгнула Лина и развернула нам тыльной стороной руку, где на безымянном пальце красовалось колечко.
Меня все же вынудили встать со своей качельки и я пошла обниматься и поздравлять будущих молодожёнов. А вот Даня конечно выглядел так себе. И очень мало говорил. Нет. Он безусловно был счастлив, но теперь впахивал как папа Карло, пытаясь переплюнуть папу-бизнесмена.
Герман пожимал плечами и советовал, раз не хотелось таких трудностей, выбирать сипоту. Даня злился, а Герман вредно замечал:
— Зато теперь у тебя нет времени вести задушевные разговоры.
Герман подошёл ко мне и передал на руку дочь. Амелия тяжело вздохнула, но глаза не открыла, и я присела в кресло, чуточку укачивая дочь.
— Пойду поздравлю этого смертника, — оскалился Герман, поцеловав меня в нос.
У нас с ним все было…
Странно…
Намного лучше чем до грозящего развода, но словно в тишине недоверия. Он правда старался изо всех сил. Он делал все возможное и последующие две недели с того вечера каждый день просил у меня прощения. Но что-то внутри меня трещало и сопротивлялась хотя головой я понимала, что просто вела себя излишне требовательно. И Герман он… он стал относиться ко мне словно к принцессе. А еще он боялся, что я все же решусь на аборт. Но мне было так больно при одной мысли об этом, что я тянула до последнего, а когда времени не осталось, то сама себе посетовала, что я такая нехорошая и пошла высаживать розы в розарий.
И с Амелией он был другим. Да, была няня. Но сам Герман был другим. И потом после рождения дочери, Герман он сделал все возможное, чтобы я не пожалела. По пальцам одной руки можно пересчитать сколько раз я вставала ночью к дочери. Вставал Герман и приносил ее мне покормить, и я чисто на рефлексах это делала, иногда даже не открывая глаз, а потом муж забирал дочь и укладывал ее спать.
И это было странно и легко. Словно не было времени, когда я с Мироном ходила замученная, словно вот так всегда было. И это меня пугало.
— Ты счастлива? — спросила Лина, когда я переложила Амелию в коляску и стала укачивать. Я прикусила губу, глядя на то, как Лина любовалась своим обручальным колечком и честно призналась:
— Знаешь, без него я была намного более несчастной.
Герман
Мы с Даней шагнули на террасу, и я упал в кресло. Вытянул ноги и откинул голову.
— Как ваши дела? — ехидно уточнил друг и я, приоткрыв один глаз, буркнул:
— Безумно устал… — я реально уставал и не спал, и вообще чувствовал себя настолько счастливо, что медленно сходил с ума. — Амелия плохо вес набирает. Крис из-за этого нервничает и боится, как бы не назначили проверять желудок. Но пока слава богу мы ограничились одними какашками на анализ.
— Ты жалеешь? — спросил Даня, и я чуть со кресла не упал.
— Что язык тебе не оторвал — несомненно, —
