ножки». – Я рад, что вы выбрали меня. Целый мир у ног восхитителен. Он пленителен. Ради этого стоит жить. Небольшие жертвы совсем не важны на пути к богатству и трону. А любовь – пустое разрушительное чувство. Оно ведет только к предательству. Неважно, кто кого предает. Обычно у обеих сторон рыльце в пушку. Просто осознать трудно всю степень обид и настоящих предательств. У каждого ведь свой путь, и своя истина. Вы меня не разочаровали, мадам Боярцева. Я еще больше восхищен и очарован.
– Спасибо, – ответила я, пытаясь понять, серьезно ли говорит этот странный человек. – Вы помогли принять мне верное решение. Скоро наш самолет.
– Ну, что вы, мадам, я никогда ничего не делаю в ущерб себе. Выгоду ищу во всем. Я рад, что помог понять, что для вас наиболее важно. Самолет через два часа, девочка.
Луи улыбнулся в бокал, самодовольно и хитро. Старый плут, прав был Боярцев.
Макар Боярцев
– Простите, но это закрытая информация, – заученно улыбнулась миловидная девушка, наряженная в идеально отглаженную униформу, украшенную крылатым значком. – Мы не имеем права разглашать ее.
– Это третий аэропорт, – выдохнул я, понимая, что проиграл. Мы с Лехой проиграли. Мой сын, насупившись стоял рядом, и я видел, что он едва сдерживает слезы. Леха вообще не плачет никогда, но сейчас… У меня сердце разрывалось от одного только взгляда на мальчишку. – Третий. Я должен найти свою жену, понимаете?
– Там мама моя, – всхлипнул вдруг Леха, и по его щекам пробежали две прозрачные слезинки, за которые я вот сейчас готов был растерзать эту чертову бездушную куклу, замершую за стойкой информации. – Точнее, моя мама умерла. А Даная… Она… Она моя новая мама, лучшая на всем свете.
– Простите, – с лица девчонки исчез канцелярский оскал, и она сразу превратилась в симпатичную малышку, смотрящую с жалостью на поникшего ребенка. Лешка весь сжался, и мне очень захотелось его прижать к себе, утереть его покрасневший нос, обнять и тоже зарыдать в голос, если честно, – Мсье Конде и сопровождающие уже прошли на посадку. Ничего нельзя изменить уже. Простите, – пролепетала девчонка, глядя на нас с неприкрытой жалостью. Ненавижу когда меня жалеют. Никогда не думал, что могу вызывать в людях это уродское чувство. Но сейчас принял это как благо. Как крючок, держащий меня на этом свете, не дающий раствориться в своем горе.
– Так объявите по громкой связи, остановите, – я вцепился в стойку так, что костяшки побелели, не обращая внимания ни на что вокруг. – Скажите Данае Боярцевой, что мы тут, и мы ее любим. Умоляю. Она все, что есть у меня и моего сына. Она… Скажите это все. Скажите, что я дурак. Что умоляю ее о прощении. Хотите, на колени встану?
– Сожалею, – выдохнула чертова бюрократка, глядя мне за спину, в огромное окно. На взлетной полосе, выходил на рулежку белоснежный лайнер. – Вы опоздали.
Я обернулся, бросился к окну, заметался вдоль ледяного стекла, за которым улетала в новую жизнь моя единственная жизнь. Та, что смогла меня изменить. Женщина, подарившая мне невероятное чувство бесконечности.
– Мама, – прошептал Лешка, прижавшись к стеклу ладошками. Трогательный, лопоухий, абсолютно растерянный. – Прощай.
– Не плачь, сын. Мужики не плачут, – прохрипел я в белокурую макушку ребенка, пытаясь проглотить колючий слезливый ком. – Мы поедем к ней и вернем. Слышишь?
– Нет. Она улетела. Значит судьба такая. Значит так правильно. Это ее выбор. Она заслужила это. Ты ей не станешь мешать. Мы не станем. Не жили богато, не хрен начинать, – вдруг твердо сказал мой не по годам мудрый ребенок. – Даная будет счастливой. И мы не имеем права ей в этом мешать. Ни я, ни ты. Понял? Если бы суждено было, мы бы сразу сюда приехали, а не мотались по другим аэропортам, теряя драгоценное время.
Мы замерли, провожая взглядом чертов самолет, уносящий в недо наше общее с Лехой счастье.
– Ты прав ушастый. Не жили богато, не хрен начинать, – вздохнул я, потрепав сына по шевелюре. – Но учти, тебя я никому и никогда не отдам. И еще.
– Макар, я вымою тебе рот с мылом. Чему ты учишь нашего мальчика?
Говорят, что человек не может не дышать. Вранье абсолютное. Мне показалось, что у меня отключилась эта функция. Я не мог ни вдоха сделать. Но чувствовал, что жив, как никогда. И эти простые фразы, прозвучали райской музыкой в шуме, похожего на муравейник, аэропорта.
– Мама, – взвизгнул Лешка, бросился к улыбающейся Данае, такой родной, теплой, нужной, любимой. Врезался в нее, словно крошечная шаровая молния, пока я стоял, не дышал и тупил, как чертов лось, чуть не просохативший свою единственную во всем мире Ламу. – Мамочка. Он не виноват, слышишь. Папа знаешь, что сделал? Он хотел чтобы мы стали настоящей семьей.
– Я знаю, – тихо прошептала Данька, прижав к себе ошалевшего от счастья ребенка. – Я не смогла улететь. Тело не может существовать без души. А мне бы пришлось ее оставить тут. Луи мне все рассказал, Макар. Он все таки прочел твое сообщение, почти перед самой посадкой.
– Ты меня прощаешь? – прохрипел я, чувствуя, как воздух наконец-то проникает сквозь мои сжавшиеся связки.
– Ну, не знаю. Будет зависеть от того, как ты воспримешь мои новости. Надеюсь не как трусливый Лось, – хитро улыбнулась моя любимая Лама. Полезла в свою дурацкую сумочку, в форме кошечки, и достала из нее…
– Ты все таки непролазная дурища, – заорал я, рассмотрев тонкую полоску, зажатую в пальчиках моей любимой жены. Точнее. Будущей настоящей мадам Боярцевой. Сграбастал в объятия теперь уже почти три своих счастья, не обращая внимания на людей, косящихся на меня, как на буйно помешанного.
– У тебя кольцо в кармане, – пропыхтел Леха, ужом вертясь между мной и Даней, явно пытаясь вырваться из телячьих нежностей, как он называет любое проявление счастья с моей стороны. – Давай уже, пока не раздавил меня, маму и сестренку в ее животе. Иначе я все таки надеру тебе зад.
– Сестренку, – в один голос с Данькой выдохнули мы.
– Ой, – закатил глаза наш нахаленок, – к гадалке не ходи. Я буду старшим братом сопливой девчонки. И боже упаси кому-нибудь из вас повысить на нее голос… будете иметь дело со мной. Родители, – от уха до уха
