ноги, закатывает рукава толстовки, словно собрался дрова рубить, а я киваю.
Да, кофе – отличная идея.
– Правда, я не знаю, что здесь где лежит, – развожу руками и направляюсь к кухне. – Но разберусь, мне кажется.
– Я сам. – Клим берёт меня за плечи, останавливает и порывисто прижимает меня к своей груди. Я слышу гулкий стук его сердца, а напряжение витает в воздухе, окутывая, будоража и без того разгорячённую кровь в венах.
Вдруг меня пронзает догадка, и на спине выступает ледяная испарина.
– Клим, он жив? – Задираю голову, обхватываю лицо Клима ладонями, едва ощутимо оцарапывая кожу на ладонях колючей щетиной. – Посмотри мне в глаза! Он жив?
Клим кивает, а я выдыхаю. Уже легче. Отец – нехороший человек, подлец и предатель, но смерти ему не желаю. Вообще никому и никогда её не желала и учиться не хочу.
– Пойдём поговорим, – вздыхает Клим, и его широкая ладонь с переплетением выпуклых вен под кожей, ощущается ледяной.
Я послушно плетусь следом, пока мы не оказываемся в просторной, но абсолютно чужой кухне. Вдруг нестерпимо хочется в свою крошечную квартирку, где, мне кажется, очень понравится Климу. Там, во всяком случае, уютнее, чем здесь, в его огромном доме или стылой столичной квартире.
Отвлекаю себя совершенно дурацкими мыслями, а Клим запускает руку в мои волосы, ерошит их на затылке и целует в макушку.
– Да, надо поговорить, – бормочет и отходит к кухонному гарнитуру.
Я слежу за его плавными движениями, любуюсь красивым затылком, слегка растрёпанными волосами, широкими плечами. Просто любуюсь, потому что если отвлекусь, отвернусь, утону в дурных предчувствиях.
– Стёпу арестовали. – Клим нажимает круглую синюю кнопку на кофеварке и поворачивается ко мне. – Взяли, когда он Арсу деньги передавал.
Его голос ровный и глухой, а я на мгновение прикрываю глаза. Арест – это логично. Арест – это правильно, потому что за преступления нужно платить по закону. И я никогда отцу не прощу покушение на Клима, потому что такие вещи прощать нельзя. Даже такие наивные и добрые дурочки, как я, на это неспособны.
– Ему много дадут?
– Не знаю. – Кофеварка щёлкает, и тонкая струйка крепкого кофе наполняет чашку. – Ты расстроилась?
Расстроилась ли я? Не знаю. Я вообще не знаю, что чувствую сейчас.
– Он это заслужил, – говорю, крепко обхватывая горячую чашку.
Кожа на ладонях краснеет от высокой температуры, но я почти ничего не чувствую. Даже если сейчас весь эпидермис лохмотьями слезет, наплевать.
– Если хочешь, я организую для тебя свидание. – Клим убирает с моего лица волосы, заправляет непослушные пряди за ухо, и от его прикосновений становится спокойнее. – Только скажи.
– Я не знаю… пока не могу. Не смогу пока его видеть.
– Понимаю. – В голосе слышится улыбка, но напряжение становится почти осязаемым.
– Ты что-то ещё хочешь мне сказать? – Ощупываю взглядом его лицо, пытаюсь уловить ход мыслей, проникнуть в сознание. Чтобы догадаться самой, но, увы, я не экстрасенс. – Тебя гложет что-то, я же чувствую.
– Чувствительная моя, – усмехается и жестом указывает на чашку с нетронутым кофе. – Пей. Тебе нужны силы, ты очень бледная.
Я делаю глоток, морщась от густой горечи. Даже сахар забыла положить, надо же.
– Маш, знаешь… я долго думал, нужно ли вообще тебе об этом говорить. – Клим поднимается на ноги, едва не перекинув стул, и прячет руки в карманах. Он всегда их там прячет, если нервничает или в себе не уверен. Уж я-то знаю, потому что некоторые привычки не уходят даже спустя годы. – Смолчать проще. Чёрт… но столько лжи было между нами, столько предательств, чужой злости. Не хочу, надоело.
– О чём смолчать?
Почему-то мне больно сейчас смотреть на Клима. Потому отворачиваюсь, упираясь невидящим взглядом в окно. Что бы он сейчас не сказал, после уже ничего не будет как прежде. Ничего. Это единственное ощущение сейчас, которому я могу доверять.
И я не знаю, чего боюсь больше: того, что он в чём-то сознается или того, что смолчит. Я не хочу больше лжи, но есть правда, которая способна убить без единой пули.
– Я недавно встретился с одной женщиной…
Чего-чего?! Серьёзно?
– Э, стоп, Коновалов! – с сильным стуком ставлю чашку на стол и встаю из-за стола. – Я отказываюсь слушать долгие истории о каких-то бабах. Потому что это уже за гранью. Спасибо, но я обойдусь без твоих исповедей.
Клим смотрит на меня, словно у меня вдруг выросла вторая голова, а я уже не могу остановиться. С женщиной он, видите ли, встречался. Козёл!
– Если ты не можешь удержать в штанах своё хозяйство, не умеешь иначе стресс снимать, кроме как с женщинами какими-то встречаться, то я отказываюсь слушать подробности.
Клим ещё сильнее округляет глаза, а я даже ногой для убедительности топаю. Так тебе, Коновалов.
Это всё стресс и нервы, это всё глупости и истерика, но внутри меня столько накопилось негатива, столько страхов и внезапно обнажившихся ран, что удивительно, как до сих пор ум за разум не зашёл.
– Ты ревнуешь? – будто бы сам себе не верит и, запрокинув голову, начинает смеяться. Натурально хохочет, а я сдуваю со лба упавшие волосы. – Той женщине, с которой я встретился, около шестидесяти. И нет, у меня нет герантофилии. Потому расслабься, Бабочка.
Снова присаживаюсь на стул, а мучительное чувство стыда поднимается вверх, заливая моё лицо предательской краской. Злюсь на Клима, который явно не умеет подбирать нужные фразы для начала разговора, но больше всего, конечно же, на свою глупость.
– Тогда, что это за женщина? Зачем ты с ней виделся?
Клим подходит, присаживается напротив меня на корточки, сравнивая наш рост, и крепко обхватывает за руки. Фиксирует их надёжнее стальных браслетов, а я смотрю в его глаза. Просто смотрю, каждой клеткой ощущая, что в эту самую минуту рвётся на части ткань мироздания.
– У твоего отца была тайна. Он хранил её всю жизнь. Ради Тамары, ради тебя. Ради себя, наверное, тоже.
– Клим, о чём ты?
– Маша прости. Чёрт… в общем, ты ему не родная дочь.
