Савельев не дал в себе усомниться.
Наверное, правду говорят, что дружба, замешанная на ненависти к кому-то, самая крепкая. Дружить против кого-то всегда продуктивно.
Меня даже не бесит его извечное обращение «мальчик». Он действительно помнит меня ещё с тех времён, когда молоко на моих губах и не думало обсыхать, а под стол я перемещался исключительно ползком. Впрочем, мне плевать, как меня называют, лишь бы поперёк горла не становились.
Мы молча пьём, не произнося длинных речей и не звеня бокалами. Уходим на мгновение каждый в свои мысли, но тишина действует благостно. Успокаивает, как и выдержанный коньяк.
– Степашка наматывает круги по камере, – усмехается Савельев, покручивая бокал в крупной ладони. – Нервничает, ищет адвоката.
– Найдёт?
– Нет, – тихий смешок и опасный блеск в глазах. – Придётся довольствоваться государственным защитником на копеечной ставке.
– Жестоко. – Мои губы растягиваются в улыбке, а демон мести, прочно поселившийся во мне, ликует от радости.
– Справедливо, – уже откровенно смеётся Савельев, и звук этот больше напоминает клёкот старой мудрой птицы. – Ты знаешь, что у него сердце больное?
Отрицательно качаю головой. Что-что, а болезни Нечаева меня волновали всегда меньше всего.
– Стёпка у нас сердечник. А Швейцарии даже пару лет назад лечился, какие-то клапана менял. Я не вникал, но не уверен, что он долго в камере протянет.
Пожимаю плечами, совершенно не зная, что на это ответить. Наверное, это тоже будет справедливо, потому что больное сердце моего отца Нечаева не волновало когда-то. Тогда почему меня должны его хвори печалить? Баш на баш, логично.
– Вы на самом деле любили Тамару? – без предварительных ласк перехожу к самой сути. У меня нет ни сил, ни желания предаваться долгим беседам, потому рублю этот узел с плеча.
Я знаю, что Нечаев не соврал. Нутром это чувствую, но нужно бы заслушать и другую сторону конфликта. Потому что если из-за шашень Савельева моему отцу, а с ним и всей нашей семье, раздробили судьбу… хотелось бы быть в курсе. Для личного, так сказать, развития.
– Да, – глядя на меня в упор говорит Савельев. – Очень любил.
– А она вас?
– Ты хочешь узнать, не были ли мы с ней любовниками? – кривит губы в подобии улыбки, а в глазах мелькает сожаление. – К сожалению, нет.
Почему-то мне становится легче, будто бы я память своей матери очистил от сажи и копоти.
– Я любил её, потому что Тамару нельзя было не любить. Ты помнишь, какой она была? – Савельев отводит взгляд, блестящий и влажный, и вливает в горло приличную порцию коньяка. – Сколько тебе было, когда она умерла?
– Двенадцать.
– Столько лет прошло, с ума сойти, – удивляется и принимается постукивать нервным жестом по подлокотнику.
– Тётя Тома была хорошей, – замечаю и даже улыбаюсь, вспоминая.
Савельев кивает и снова пьёт.
– Необыкновенная женщина. И да, я хотел её, безумно. Наверное, это даже не любовь была. Одержимость. Я бы многое отдал, чтобы увести её у Стёпки. И я бы вместе с дочкой её увёл, не проблема, – быстро тараторит, будто бы спешит избавиться от давящего на грудь груза. Даже голос становится тише и глуше. – Но… ничего я от неё не требовал. И не потребовал бы никогда.
– Почему?
– Потому что она любила этого козла, – отрезает, буквально источая злость. – Прямо как в той дебильной поговорке. – Да, она знала о моих чувствах. Она и твой отец. Но Тамара… она ничего и никого не видела, кроме мужа. Молилась на него буквально. Он тоже. Любовь хоть романы пиши.
Я грею бокал в руке, размышляя над услышанным.
– Зачем отец сказал Нечаеву? Ведь годы прошли, мало ли… Зачем?
Савельев хмурится и тянется за бутылкой, чтобы ещё раз наполнить свой бокал. На этот раз до краёв. Я накрываю рукой свой, пресекая попытки и меня превратить в невменяемое пьяное чудовище. У меня Бабочка в полуобморочном состоянии, мне нельзя терять контроль.
– Правильно, мальчик, не пей. У тебя ещё вся жизнь впереди, печень пригодится. Это мне, старому одинокому дураку, можно как угодно гробить себя. Толку-то?
Он хрипло смеётся и глушит коньяк, махом отхлёбывая половину. Блуждает по комнате мутным взглядом, о чём-то бормочет себе под нос, а я терпеливо жду.
– Ну я ж с тобой под пьяный глаз откровенничаю, – морщится, вытирает губы, а тяжёлый взгляд наконец фокусируется на мне. – Просто никто не думал, что у Стёпы такие огромные тараканы в голове. Гигантские твари, а не тараканы. Ему, мне кажется, надо было не сердечко латать, а башню чинить. Совсем прохудилась.
Снова хриплый смех, а я поднимаюсь на ноги. Прохаживаюсь из угла в угол, а Савельев бросает мне в спину:
– Есть закурить?
Конечно, есть, и я достаю из кармана полупустую пачку, машинально отмечая, что это уже третья за сутки. Надо бы подвязывать.
– Всю жизнь бросить пытаюсь, – будто бы извиняется, затягиваясь первой порцией смол и никотина. – Но то одно, то другое.
Я же опираюсь плечом на косяк и щёлкаю зажигалкой, наблюдая за трепетом оранжевого огонька с синими всполохами в сердцевине.
Больше всего мне сейчас хочется вернуться к Бабочке. С меня достаточно чужих секретов, тайн и воспоминаний. Хватит, надоело. Это всё прошлое, и его нужно уже похоронить. В конце концов, я, кажется, распутал уже все клубки.
– Не обижай Машу, – вдруг говорит Савельев, а я пару секунд смотрю на него, пытаясь понять, с чего бы у него такие мысли могли в голове родиться. – Я все годы за ней приглядывал. Хорошая она девочка, совсем на отца своего не похожа.
Конечно, не похожа. И на мать тоже. Только я не отец, потому её тайна останется со мной. Не думаю, что ей самой захочется об этом говорить. Во всяком случае, не сейчас, когда рана слишком свежа.
– Мы утром уедем, – объявляю, а потом добавляю одно простое слово, в котором наконец-то появляется смысл: – Домой.
Савельев кивает и отворачивается. Тянется к бутылке, а я понимаю, что этой ночью у всех нас слишком много поводов остаться наедине со своими призраками и болью. Но
