впервые за очень долгое время мне не хочется сталкиваться с ними. Потому что там, наверху, меня ждёт моя Бабочка.
Человек, которого у меня так и не получилось разлюбить. Женщина, которую так и не получилось обидеть.
И я тороплюсь наверх, перемахивая через две ступеньки, снимаю на ходу толстовку, скидываю в пороге комнаты обувь. Я обнажаю свои шрамы, и боль наконец-то отпускает меня. Она не исчезает бесследно, и я всё ещё чувствую её – есть вещи, которые никогда не изменятся. Но вдруг понимаю, что научился забывать о ней. Хоть на время, но забывать.
Маша сидит на кровати, подогнув под себя ноги, смотрит на свои ладони, ловит ими лунный свет, набирает его в пригоршни, а я вдруг вспоминаю один момент из нашего общего прошлого – далёкого и близкого одновременно.
И Маша, кажется, во власти точно таких же воспоминаний.
– Помнишь, как ты забрасывал меня лунным светом? – улыбается, а я останавливаюсь в шаге от кровати, напрочь лишённый воли к сопротивлению.
Маша такая красивая сейчас, чистая. Вот как, как у неё получилось не сломаться? Как она выдержала, абсолютно одинокая, преданная всеми и брошенная каждым? Ещё и этот невероятный свет в себе сохранила, от которого у меня горло перехватывает и дыхание спирает. Я, взрослый и сломанный мужик, порой теряющий человеческое лицо, безумный, готов сейчас упасть на колени перед Машей и плакать, уткнувшись носом в её колени.
И я делаю то, что так просит моя душа: подхожу ближе и, став на колени перед ней, кладу голову на серебристые в лунном свете ладони.
– Помню, – хриплю, а Бабочка зарывается хрупкими пальцами в мои волосы, ерошит их, путает, перебирает. – Я всё помню. И никогда не смог бы забыть.
– Я люблю тебя, Клим, – её голос ближе, а горячие губы касаются затылка. – И всегда буду. Мы же начнём всё с самого начала? Сможем?
Я поднимаю голову, смотрю на Машу, касаюсь лица пальцами, глажу бархатистую кожу. Это ведь всё та же Бабочка, которую так долго любил, а потом ненавидел. Но никогда не забывал.
– Мы уже начали, – улыбаюсь, а глаза щиплет. Чёрт, и правда, разрыдаюсь, чёрт бы меня подрал. – И я не хочу заканчивать. Практика показала, что без тебя – это не жизнь. Максимум: унылое существование.
В горле першит, и я обнимаю руками её колени, а Маша что-то шепчет. О планах на будущее, о том, что обязательно покажет мне свою квартиру. Да хоть в берлогу, хоть на вершину горы – главное, с ней.
Она говорит обо всём на свете, но только не об отце. И, наверное, так правильно. Бабочке нужно время всё переварить, а я… а я просто побуду рядом. Всегда.
Когда за окном занимается рассвет, я открываю глаза и, перевернувшись на спину, укладываю обнажённую Машу на своей груди. Она совсем хрупкая, тонкая, как ивовая ветвь, прозрачная. Измученная всем, что, как из рога изобилия, валилось на неё. И я оплетаю её руками, Маша сонно что-то бормочет, прижимаясь сильнее. Будто я могу куда-то исчезнуть.
И до утра лежу, осмысливая и вспоминая.
Прощаю и прощаюсь.
Забываю.
Привыкаю к новой реальности, где мы с Бабочкой всё-таки смогли что-то исправить.
Эпилог
Маша.
Спустя полгода
Сентябрь – в этом году необыкновенно тёплый и ласковый – едва трогает деревья позолотой. В воздухе витает аромат грядущей осени, но птицы ещё летают высоко в прозрачной синеве неба.
– Мария Степановна, – окликает меня Арсений, а я вздрагиваю и резко поворачиваюсь в его сторону. – Забыли.
Он протягивает мне укороченную кожаную куртку и жестом показывает, что необходимо её не только надеть, а ещё и до самого горла застегнуть.
– Арс… мы же договаривались, – улыбаюсь его официозу, от которого он никак не может избавиться. – Просто Маша. К чему эти церемонии?
Он пожимает плечами, хмурит брови, но всё-таки кивает.
– Хорошо, Мар… Маша.
– Вот так-то, – говорю, назидательно потрясая пальцем в воздухе, будто бы с нерадивым учеником разговариваю, а после всё-таки одеваюсь.
Знаю, что это распоряжение Клима, и Арс лишь выполняет приказ по обеспечению моей безопасности, но в последнее время наши отношения с хмурым и задумчивым Арсением стали теплее. Настолько, насколько это вообще возможно.
– Прошу. – Арс распахивает передо мной дверцу автомобиля, а двое охранников из Климовой свиты пакуют свои шкафообразные тела в салон бронированного Поджеро.
Когда оказываюсь в безопасности автомобильного салона, волнение накрывает с головой, хотя я и планировала отгородиться от всего мира каменным спокойствием. Ноги становятся ватными, руки дрожат. Цепляюсь пальцами за ремешок сумки, перекинутой через плечо, и это хоть немного, но помогает успокоиться.
Всё будет хорошо. Обязательно будет.
Сама себе не верю, что всё-таки решилась поехать к отцу на свидание. Сколько я не могла отважиться? Полгода! Ведь каждое утро просыпалась с твёрдой уверенностью, что сегодня – именно тот день, самый правильный и подходящий. Но каждый раз что-то мешало. Трусость моя, наверное.
Клим не настаивал, даже наоборот: уверен был, что мне не стоит ехать к отцу. Не хотел моих переживаний, не хотел, чтобы я лишний раз напоролась на глухую стену отцовского безразличия, а я… так и не смогла перестать считать отца родным человеком.
И пусть в наших венах не течёт ни единой капли общей крови, пусть коды нашего ДНК разные, как день и ночь – это ничего не меняет. Абсолютно ничего.
Но именно вчера я поняла, что если отложу ещё хоть на чуть-чуть, никогда себе не прощу. Отец болен, и по заверению врачей вряд ли доживёт до суда. Его слабое сердце устало гонять кровь, и никакие операции в прошлом уже не в силах продлить его жизнь. И потому я решилась.
Просто увидеть.
Всего лишь посмотреть в глаза.
Простить окончательно и навсегда.
Отпустить.
– Клим обо всём договорился, – бросает Арс, ловя мой взгляд в зеркале дальнего вида. – Через час он подъедет, заберет вас… тебя.
