Киваю и отворачиваюсь к окну. Клим знает, что я хотела побыть сейчас одна. Знает, что не хочу его поддержки – есть испытания, которые нужно преодолеть наедине с самим собой.
И это – одно из них.
За окном мелькают виды. Контуры расплываются, и их поглощает зыбкое марево тумана. Касаюсь своей щеки, а она влажная. Снова плачу, дурочка. Перед Арсом неловко, но он кажется ничего не замечает. Или просто делает вид, позволяя мне эту слабость.
Отличный он всё-таки мужик – в этом я окончательно убедилась, когда он пошёл на всё, чтобы защитить Клима. Все эти допросы, опросы, следственные эксперименты, бесконечные вызовы в следственные органы, внимание обалдевшей от потока сенсаций прессы – он всё это стойко прошёл, не моргнув глазом.
Это сроднило нас, сделало ближе, и теперь мы шаг за шагом налаживаем почти дружеский контакт.
Я готова думать сейчас о чём угодно, только не о финальной точке моего путешествия. И когда автомобиль Арса, пройдя необходимый контроль, останавливается у серого унылого здания, мне требуется около получаса, чтобы собраться с силами и выйти из машины. Не думала, что встретиться с отцом лицом к лицу будет так сложно. До нервной дрожи в руках и замирающего под рёбрами сердца.
– Я проведу, – говорит Арс, но я хлопаю его по плечу.
– Не надо. Спасибо, но я сама.
Он не спорит, лишь пожимает плечами, а я, распахнув дверцу, ступаю на щербатый асфальт. Ног под собой не чувствую, а движения машинальные, словно меня ведёт вперёд какая-то невидимая сила. Кажется, с кем-то разговариваю, меня о чём-то спрашивают, проводят какие-то необходимые процедуры, но я почти ничего не понимаю. Просто делаю, как мне говорят, а во всём остальном полагаюсь на удачу.
И главное – не упасть в обморок в самый ответственный момент.
Туман перед глазами рассеивается только тогда, когда дверь крошечной одноместной палаты распахивается, и мне приходится сделать шаг вперёд. Всего один шаг, а мир переворачивается с ног на голову.
– Маша, – шелестит отцовский голос, а я нахожу его глаза. Ничего больше не вижу, только его глаза.
Большие и печальные.
Отец похудел, щёки впали, а больничная застиранная пижама висит мешком. Он стоит у закрытого решёткой окошка и не двигается. Лишь смотрит, ощупывает взглядом моё лицо, а в радужке неверие плещется.
– Зачем ты встал? Тебе же лежать надо, – говорю, делая ещё один шаг в его сторону, но отец отрицательно качает головой и поворачивается спиной к окну.
– Не хочу, – качает головой и тяжело вздыхает. – Я рад тебя видеть.
Он улыбается, а на впалых щеках появляются ямочки. В детстве мне нравилось касаться их крошечными пальчиками и удивляться колючести отцовских щёк. Это потом он совсем забыл, что такое обычная улыбка – простая и открытая.
И я забыла, каким он может быть красивым в этот момент.
– Папа… мне не разрешили ничего тебе принести, – я развожу руками, а отец отмахивается.
– Ничего страшного, здесь неплохо кормят. Не кремлёвская больница, но условия неплохие, – снова улыбается и добавляет после долгой паузы, за которую он успевает переместиться на свою койку: – Я вообще удивлён, что тебе самой разрешили прийти.
– Только этому удивлён?
Отец хлопает по сероватой простыне, приглашая присесть рядом, но я занимаю место на стуле напротив койки. Отец выдыхает воздух со свистом и морщится, словно я ударила его.
– Тому, что ты вообще пришла, я удивлён ещё больше.
Пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну.
– Хотела тебе в глаза посмотреть. Поговорить. Хотела сказать, что я прощаю тебя.
Все слова на едином выдохе. Пока хватает силы воли, пока не иссяк запас решимости.
Отец молчит, смотрит на меня, и кажется в этот момент, что ничего плохого между нами не случилось. Что это всё тот же мой папа, которого я так любила, будучи совсем маленькой девочкой. Вечно занятой, немножко нервный, порой суровый, но такой родной и близкий.
– Я не ждал от тебя этих слов, – говорит голосом, напоминающим скрип наждачной бумаги. Будто бы ему в горло попало что-то, и он никак не может избавиться от помехи, прокашляться, отдышаться. – Не думал, что вообще увижу тебя хоть раз. Маша…
– Прости и ты меня, папа.
Отец вопросительно приподнимает бровь, а я продолжаю:
– За то, что я – это я. Не тот умерший мальчик, который оправдал бы все твои надежды. Просто глупая и наивная Маша.
Отец прикрывает глаза, а на лице отражаются следы внутренней борьбы. Он действительно слаб, действительно измождён и измотан всем, что произошло. Но виновен ли кто-то ещё в этом всём, кроме него? Не знаю.
Смотрю на свои сложенные на коленях ладони, а пальцы подрагивают. Не знаю, о чём ещё говорить, не понимаю, какую найти причину, чтобы задержаться хоть на пять минут. Серые стены давят, сжимаются вокруг клещами, а кислорода в лёгких с каждым вдохом всё меньше и меньше.
– Я пойду, – говорю, поднимаясь на ноги, но не успеваю отойти от койки: отец ловит мою руку и сжимает ладонь. Крепко, почти до боли.
– Похорони меня рядом с матерью, хорошо? – лишь просит, а я киваю, давя в себе всхлип. – И приходи потом… хоть иногда. Я буду ждать.
Не разбирая дороги, выхожу из палаты. Узкий, как кишка, коридор лазарета мигает сгорающими лампочками. Откуда-то доносятся отголоски чьих-то разговоров, где-то стучат, делая ремонт. Все эти звуки сливаются в один гул, и я зажмуриваюсь, пытаясь совладать с эмоциями.
Я не буду плакать. Это вредно. Для меня и той новой жизни, что зародилась под моим сердцем совсем недавно. О ней не знает никто, и я храню эту тайну пока, наслаждаясь своим новым положением. Потому и приехала сюда, понимая, что не хочу начинать новую отсчёт счастливых дней с грузом невысказанного прощения. Не могла иначе.
После всех необходимых формальностей, я снова оказываюсь на улице. Всё тот же туман окутывает меня, растворяет пейзажи, людей вокруг, топит в себе эмоции. Но одно я знаю точно: мне определённо стало легче.
Нестерпимо хочется кофе. Пить его, блаженно жмурясь, заедать терпкую
