И ножницы, раскрывшись, по коже черканули случайно.
Оставили едва заметную белесую нитку у ключицы.
Не заметить, если не знать.
Кирилл знает, и склоняется, касаясь губами, поднимается осторожно выше, прокладывая дорожку касаний до уха, добирается до уголка губ.
Легко.
Слишком бережно.
Как хрустальную вазу, но я не ваза.
Я живая, я хочу… тянусь к твердым губам, перекидываю через него ногу, потому что только так правильно, помогаю стянуть футболку.
Падаю ему на грудь, когда он откидывается назад, увлекая за собой.
И где-то там, под нами, лишь обиженно шелестят давно забытые бумаги…
Глава 37
Колеса стучат мерно, выводят вечную песню железных дорог, плавно покачивая вагоны и убаюкивая, и потрескивающий им в такт динамик, что оглашает полустанки, лишь дополняет картину.
Завершает последним штрихом.
— Да-ша, а Шипелово потому что шипит? — Яна по сидению от окна ко мне перебирается на коленках, обвивает привычно шею руками и в лицо, свисая, заглядывает.
— Да, — я покорно соглашаюсь.
Сдаюсь на тысяче первом вопросе, а сидящий напротив Эльвин поднимает взор от телефона и, вынимая один наушник, подло скалится:
— Значит, Бобровка потому что там бобры, Даха?
В серых любопытных глазах вспыхивает интерес, и белокурая голова, увенчанная совсем не девчачьей банданой с кислотно-зелеными черепами, поворачивается обратно ко мне.
Мало.
Эль в «Зажигалке» огреб все же мало.
— Конечно, Элечка, и твоя деревня дураков идет по тому же принципу.
Парировать первый дурак на деревне не успевает: динамик, разражаясь шипением, объявляет очередную остановку.
Веселая горячка.
— Да-а-аш, а кто такая горячка?
— Тетя, — ответ, опережая и всхлипывая, булькает Эль, сползает по сидению, и ноги, что закинуты на мое сидение, упираются в спинку, — веселая и белая.
— А можно мы Черную так и назовем? — Ян, вытащив все же черного щенка из корзины, почесывает его за ухом, смотрит вопросительно.
— Белой горячкой? — Эльвин ржет в открытую.
Секунду.
На второй приходит боль.
Болезненный стон, что вырывается тихим свистом сквозь стиснутые зубы. Он заставляет опомниться, напоминает, что под свободно болтающейся футболкой с «Арией» тугая повязка и три сломанных ребра.
Худоба.
А под черными очками жуткие фингалы.
При виде последних я вздрогнула, а Эль криво улыбнулся, смерил ответным изучающим взглядом и, надвинув обратно очки, хрипло объявил, что мы с ним охрененная холерная парочка с гиппократовыми лицами.
И от восковой бледности ходячей холеры я сусликов отвлекаю, отдаю свой телефон и любимое «Простоквашино» включаю.
— Ты так и не сказал почему…
— А ты не рассказала, откуда царапины на шее и по каким личным обстоятельствам практика у тебя вдруг оказывается закрытой досрочно.
Мы говорим приглушенно, бодаемся взглядами, сверлим, но мы похожи, в том числе и упрямством…
— Ты ведь не уйдешь? — Эль спрашивает напряженно.
В десяточку.
И первой взгляд отвожу я.
— Дашка…
— Я не могу, — я говорю торопливо, отворачиваюсь к окну.
Смотрю на мелькающие за окном столбы с натянутыми нитями проводов, деревья. Они сливаются в зеленую линию, смазываются.
— Я виноват за «Зажигалку», — Эль, выдержав трагическую паузу, бубнит через силу, пихает едва ощутимо мыском кеда в бедро, и, когда я поворачиваюсь к нему, он сам смотрит в противоположное окно, — я… осознал.
Он сглатывает, хмурится, и длинные пальцы сжимаются в кулак.
— Если бы не вы, я б… — он кидает быстрый взгляд на увлеченных сусликов, договаривает завуалированно, — я б закончил встречей с Хароном. Спасибо и прости.
Эль замолкает, и спустя вечность уже я пинаю его в бедро ногой, кои разместила на его сидении, предлагаю:
— Сойдемся на том, что мне просто было б скучно без тебя?
Он смотрит внимательно.
И на словах мы сойдемся.
Завуалируем взаимную тревогу, не скажем, что для него я швестер, а он считается за брата, не признаемся.
— Я заступился за какую-то идиотку на входе, они обиделись и запомнили. Мне в голову не могло прийти, что идиотка номер два, Софка-София, додумается позвонить тебе.
— Ты знаешь Черного лиса?
Два слова на ассоциации всплывают сами, вырываются наобум, а Эль замолкает, трет подбородок, перебирая в памяти, и головой в итоге качает отрицательно:
— Нет, и даже не слышал.
— Он тогда и там назначил встречу Ки… Красавчику, — на вопросительный взгляд я отвечаю, и удивление напополам с волнением мелькают в очах Эля.
— Не лучшее место, — он задумчиво растягивает слова. — А твои как… отреагировали?
Эльвин перескакивает быстро, привычно для нашей манеры общения, и вопрос понятен. Непонятно, что отвечать, поэтому я лишь смотрю в его глаза.
Вижу вечер понедельника.
Поздний вечер и включенный в гостиной торшер.
Мама, забравшись как всегда с ногами, в плетенном кресле читает Агату Кристи.
Одну страницу полчаса.
И я подкрадываюсь сзади, обнимаю со спины и, заглядывая в книгу с черными ровными строчками на пожелтевшей старой бумаге, жалобно произношу:
— Пароход «Гоголь» вышел из Самары!
— Пароход «Гоголь» подходит к пристани, — мама, помолчав, все же отвечает кодовой, понятной только нам, фразой, откладывает книгу на колени и с тяжелым вздохом накрывает мои руки своими, чтобы повернуть голову и спросить с укором. — Почему ты мне ничего не рассказала, Данька?
Под ее пытливым взглядом я жмурюсь до боли, но слезы все равно вырываются, скатываются по щекам… и в двадцать лет никто на коленках у мамы не сидит, поэтому она обещает клятвенно никому не рассказывать о подобном непотребстве.
А я обещаю ей больше не врать.
Говорить только правду и ничего кроме правды, поэтому и на осторожный вопрос о Кирилле я отвечаю правдой:
— Я люблю его, мам. И… боюсь.
Боюсь потерять, надоесть, утомить.
Мама с па мой наглядный пример, сообщающийся сосуд и чистая диффузия. Они поддерживают друг друга, дают советы и помогают.
Взаимная отдача.
А что я могу дать Лаврову?
Он ведь старше, умнее и опытнее. Это он меня всегда поддерживал, помогал и давал советы, а я… я детский сад и ходячее недоразумение, как не единожды он мне сам насмешливо объявлял.
— Что, если он тоже устанет? — я отстраняюсь и в мамины зеленоватые глаза с золотыми прожилками заглядываю.
А она улыбается, щурится знакомо и близоруко и слезы, коими я залила ей всю шею, с моего лица стирает, произносит с непонятной нежностью и мягкостью:
— Не устанет, у него взгляд, обращенный на тебя, слишком… выразительный. И ты ему тоже многое даешь, пусть пока сама того и не понимаешь.
— Ты про постель? — я подозрительно шмыгаю носом, бубню, собираясь возмущаться и заливаться краской.
— Нет, — мама смеется хрустально.
Как умеет только она.
И на ее смех выглядывает па, удивляется с типичной мужской непонятливостью чего мы сидим в темноте и компанию на ночное чаепитие требует…
— Даха… — Эль зовет сердито.
Пинает уже ощутимо и, кажется, не в первый раз, заставляя вздрогнуть и в вагон пригородной электрички мыслями вернуться.
— Элечка… — я шиплю ему в тон и ногу демонстративно потираю.
— Не ври, не верю, — он бесчувственно хмыкает, ворчит обиженно, — не хочешь отвечать, не отвечай, взглядом-то чего жечь?
— Я не жгу…
Я слышу, что следующая остановка наша, и задремавших сусликов пора будить, заканчивать слишком сложные разговоры. Я не готова к ним.
Я не хочу отвечать на каверзные вопросы, решать жизненно важные дилеммы и думать о будущем.
Не сегодня.
И, наверное, не завтра.
Потом — мое любимое слово, а Скарлетт О’Хара — мой пожизненный кумир. Мне проще улыбнуться, рассмеяться тихо первый раз за последние дни, когда Ян гордо притаскивает и вручает мне охапку желтого донника.
