Эли, целующей Вову.
Почему он ее не оттолкнул? Почему позволил себя целовать?!
Не могу отогнать эту картину. Как не пытаюсь, как не заставляю себя, а мысли все равно возвращаются к этому проклятому поцелую!
Подтягиваю колени к животу, обхватываю их руками и лежу, тихо вздрагивая и всхлипывая.
Сил рыдать уже нет. Но боль не стала слабее.
Надо что-то делать. Придумать себе занятие, чтобы отвлечься и не думать об этом. Потому что в таком состоянии я не засну.
Поднимаюсь.
Зеркало послушно отражает мое опухшее зареванное лицо с покрасневшими веками и растрепанными волосами.
Красавица…
Видел бы меня сейчас Вова. По сравнению с Элей я и в лучшие времена смотрелась убого, а теперь так вообще!
Приглаживаю волосы.
Но меня посещает мысль: а зачем? Для кого мне теперь быть красивой?
Со злостью запускаю пальцы в шевелюру и взлохмачиваю ее.
Хватаю первую попавшуюся тряпку с кресла и набрасываю на зеркало. Не желаю видеть себя!
Иду на кухню, по дороге натыкаясь на все подряд. Кресло, столик, шкаф, этажерка… Все углы сегодня мои.
На кухне хватаю ведро и тряпку. Остервенело мою окна, за которыми светятся огни ночного города, потом перехожу на пол. Хотя Тамара только вчера делала влажную уборку. Но мне нужен этот простой монотонный труд. Нужен, чтобы не думать!
Достаю из шкафчиков всю посуду, включая хрустальные рюмки и бабушкин кофейный сервиз. Все перемываю раз десять. Шкафчики тоже.
На пальцах уже мозоли от трения и воды, но эта боль ничего не значит по сравнению с душевной болью.
Я должна забыть про Вову. Забыть все, что у нас было. Так будет правильно.
Но глупое сердце никак не хочет с этим мириться! Оно колет и бьется так сильно, что готово вот-вот выскочить. Я уже думаю, что светит мне приступ. Но это всего лишь боль из-за расставания.
Места себе не могу найти в квартире. Она кажется такой пустой и чужой… без него.
Бессмысленные метания останавливает входящий звонок моего телефона. Вздрагиваю и смотрю на гаджет с голодной надеждой.
На экране – Вова.
Одна моя половина хочет схватить телефон и ответить, а вторая – хочет его разбить. Или хотя бы занести Вову в черный список.
Я колеблюсь, не зная, какой из двух половин уступить. Не беру трубку. Не могу. Не хочу, чтобы он слышал мой заплаканный голос.
Хуже всего, что понимаю: могу сорваться и наговорить ему много чего, о чем потом пожалею. Меня переполняют досада и злость на него вперемешку с обидой.
И понимаю, что прощу его, как только услышу. А так нельзя. Мне самой нужно подумать и решить, чего я хочу.
Хочу ли я быть с ним после всего?
Знать, что он никогда не будет моим окончательно. Что мне все время придется его делить с такими, как Эля. И что однажды он оставит меня ради женщины своего круга.
Готова ли я быть с ним, зная все это?
Словно в ответ на мои мучения, ребенок начинает пинаться.
Это его первое движение, которое я ощущаю. Руки инстинктивно накрывают живот.
Меня охватывают одновременно и радость, и горечь.
Приходится напомнить себе, что это не мой ребенок. Не нужно к нему привязываться, не нужно думать о нем.
Это ребенок Эли и Виктора.
Но он будто не согласен со мной. Пинается еще сильнее.
– Прости, – шепчу, поглаживая живот, – я не твоя мама.
И снова слезы бегут по щекам. Но теперь у них уже другая причина.
Сажусь в кресло, поглаживаю живот и укачиваю себя. Отгоняю навязчивые мысли об этом ребенке. Не мой он. Я не имею на него права.
Но если продолжу встречаться с Вовой и буду приходить домой к Эле и Виктору, то буду видеть и малыша. Это все равно что растравливать раны солью!
Нельзя к нему привязываться, он чужой. Правильно сказал Виктор: я всего лишь живой инкубатор для их ребенка. Нельзя забывать об этом.
С тех пор как я связалась с этой семейкой, в моей жизни происходят одни потрясения. Но нужно быть благодарной за то, что Илья идет на поправку.
От Вовы пиликает сообщение, но я не открываю его. Сама звоню маме.
Мне нужно поговорить хоть с кем-то, пока совсем не слетела с катушек.
– Привет, мам, – говорю тихо. – Не поздно?
– Что ты, Катюш, привет. Как ты там?
– Да нормально. А вы как? Как Настя себя чувствует?
– Все хорошо, не переживай.
– Я по ней очень скучаю. Она уже спит? Я думала днем позвонить, да не успела.
– Ой, завтра позвонишь. Ей теперь скучать некогда. Вчера весь день снежинки вырезала и цепи из серпантина клеила, сегодня помогала мне имбирных человечков печь, а на завтра у нас целый пряничный домик запланирован. Говорит: ба, хочу такой домик как в этом… ютубе, будь он неладен.
– Весело у вас, – тяну с легким смешком.
– Не то слово, – мама тоже посмеивается. – Она меня замучила своей адской коробочкой. Мы уже и панкейки жарили, и маршмеллоу варили, и шоколадную колбасу делали. Хоть бы уже тот тырнет закончился и дал мне вздохнуть спокойно.
– Прости, мам, она тебя замучила, – мне становится стыдно, что сбросила дочь на маму.
– Нет-нет, что ты, – тут же перебивает она. – Это я так, по-стариковски ворчу. А что мне еще одной делать? С бабками кости соседям перемывать? Уж лучше я с Настенькой пряники буду лепить! У нас ведь и Новый год скоро, и Рождество. Ты же приедешь?
Виснет пауза.
Я не знаю, что ей ответить.
Шмыгаю носом.
– Кать? – голос мамы становится настороженным. – Что-то случилось?
– Нет… просто пока не знаю, смогу ли приехать. Живот уже не спрячешь…
– Понимаю, – она вздыхает. – Ну, я тут Настеньке не дам заскучать. А как Илья? Нравится ему в санатории?
Я благодарна ей за то, что не настаивает. Она у меня такая… все понимающая.
– Да, – улыбаюсь в трубку, – он мне поначалу каждый день звонил, а теперь уже через день. Говорит, нашел друзей, а еще у них там группа отдельная, для тех, кто осенью в школу идет. Весь день расписан: процедуры, учеба, физкультура.
Про Людку и ее угрозы не говорю. Не хочу маму расстраивать. Сама разберусь.
– Ну и правильно, мальчишки не должны без дела шататься, пусть учится. А как у тебя с Владимиром? Все
