На время в комнате воцаряется молчание, и я снова медленно тону в каком-то вязком киселе. Пошевелиться не получается, хотя рука затекла от неудобной позы. А ещё кто-то со всей силы долбит по мозгам увесистым молотком.
Чёрт, мне реально плохо.
Тошнит.
— Тридцать девять и восемь, — снова слышу глухой голос матери. В нём сквозит тревога, но теперь я знаю, о ком именно она так распереживалась — о себе любимой.
— Ну и что?
— В смысле?
— Здоровая кобыла — вот в каком смысле, Аля. Что ей будет-то? Чай, не нежная фиалка, полежит, да встанет.
— Вся спина вспухла.
— До свадьбы заживёт. Если, конечно, кто-то захочет взять в жены такую пропащую потаскуху, — последние слова смазались в издевательский смешок.
— Да помолчи уже!
— Я-то помолчу, ты не переживай. А вот что ты собралась делать, дочь моя? Может быть, хочешь вызвать скорую, чтобы все увидели, как у божьих людей принято, отбившихся от рук, отпрысков на путь праведный наставлять? Ну так давай, смелее! А я посмотрю, сколько чёртовых моралистов набежит и, знай, каждый из них будет с пеной у рта кукарекать, что мол детей бить нельзя. С ними надо разговаривать и договариваться. Ко-ко-ко! Дружить. Сопереживать. Сочувствовать. Ну, что же ты, доченька, не сочувствуешь этой мерзавке, слабой на передок, что в ночи бегает ноги раздвигать, м-м?
— А если ей хуже станет?
— Значит, скажем, что она уже такая домой припёрлась. Поняла? — в голосе бабки слышен стальной нажим.
— А если она сама, кому нажалуется?
— И кому поверят? Подростку в период гона или благонадёжной, верующей преподавательнице литературы?
— Соседи?
— Соседи сами орут каждые выходные, как напьются до поросячьего визга. И да, им тоже есть чем рисковать, Аля. Например, малолетними детьми, которые видят весь этот разврат по несколько раз на неделе, да бегают в ближайший ларёк родителям за продолжением.
— Ладно. Дам ей обезболивающее, жаропонижающее и антибиотики, которые у меня еще с простуды остались, — после непродолжительного молчания ответила мать, устало вздыхая.
Как же я этого раньше не видела? Я же ей словно кость поперёк горла. Была. Есть. И всегда ей буду.
Опостылевшая. Обрыдлая до тошноты. Нежеланная дочь, которая посмела родиться и испортить её идеальную жизнь. А ведь на меня возлагали какие-то особенные надежды.
«Вот», — думала моя дражайшая маменька, — «сейчас я дохожу с пузом, пока аборт нельзя будет сделать, и он, мой принц на белом коне, уже никуда от меня не денется, а обязательно на мне женится и увезёт в московский, искрящийся новыми возможностями закат».
А по факту? Ни заката. Ни принца. Ни аборта.
Вот непруха-то у женщины приключилась. Соболезную!
Через пару минут заставляют через силу принять какие-то таблетки. И наконец-то оставляют одну. Где-то там, на периферии моего сознания хлопает входная дверь и я издаю тоненький стон, выдыхая из себя всю боль и отчаяние, что всё это время копила внутри.
Чуть вслушалась в тишину квартиры. Усмирила дикий стук сердца за рёбрами и вновь достала телефон.
Пусто.
Прикрыла опухшие веки, смахнула слезинку, навернувшуюся в уголке глаза, и отыскала в телефонной книге номер Ярослава. С секунду раздумывала над тем, что делаю, но затем отмела от себя все сомнения и нажала на дозвон.
Мерзкий, слишком резкий звук полосонул острыми когтями по барабанным перепонкам, а следом за ним и монотонный бездушный голос:
— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети...
— Наверное, спит, — успокоила я сама себя и спрятала телефон под матрас, заставляя сознание снова погрузится в дрему и не накручивать нервы на ржавую вилку лишний раз без причины.
Спустя несколько зыбких часов в забытьи, дом снова наполнился звуками — это мать и бабка вернулись из церкви, закончив восхвалять бога. Я слышала, как они переговаривались, когда обедали на кухне, как спорили о чём-то и как мать двинулась в мою комнату.
Внутренности скрутились в мёртвую петлю, рецепторы визжали, призывая меня к побегу. Но куда? Я же даже пошевелиться не могу от адовой ломоты во всём теле. Просто лежу на животе, потому что на спине невозможно — она вся исполосована портупеей. И жду, что ещё интересного и развлекательного мне приготовит этот день.
Мать зашла в комнату, как всегда, без стука. Уселась в то самое кресло у окна, сложив руки на подлокотниках, словно безумная королева, и хмуро уставилась на меня, чуть прищурившись.
А спустя пару секунд буквально меня огорошила.
— Почему ты не сказала, что была с Диденко?
Простите, но... при чём тут Семён?
— И что бы это изменило? — осторожно ответила я вопросом на вопрос, потому что вообще не поняла, откуда ветер дует. А может это очередная проверка, чтобы ещё разок сделать из меня сочную отбивную.
— Многое, — сглотнула мать и отвела от меня взгляд, принимаясь рассматривать щербинки на лаковом покрытии шифоньера.
— Что правда? Ты бы не избила меня точно чокнутая психопатка?
— Как ты смеешь? — взревела мать и подскочила на ноги.
— А ты?
— Заткнись!
— Это ты пришла сюда беседы беседовать, если что.
— В кого ты превратилась?
— От осинки не родятся апельсинки. Слышала такое, мамочка? — из меня вёдрами выливался яд, но как же мне было плевать на этот факт.
Я избита. Сомнительно, что смогу ходить и сидеть в ближайшее время. Чем ещё меня может удивить и порадовать эта святая женщина?
Ха-ха.
— Я пришла, чтобы извиниться. Сказать, что мне жаль. Что я зря сорвалась и наговорила лишнего, но видно это все пустое. Ты вся в отца, Вера. Такая же эгоистка выросла.
— Ок. Принято. Но только давай на этом месте уточним ещё один момент — для каких целей ты меня рожала?
Молчание. И оно красноречивее любых слов.
Отмахивается от меня, словно от назойливой мухи, и снова возвращается к своим баранам.
— И чем вы с Семёном занимались этой ночью?
— А он тебе не сказал? — крадучись ступаю я по тонкому льду.
— Сказала Любовь Ильинична с его слов. Но я хотела бы услышать твою версию.
— Хоти на здоровье, — пожала я плечами.
— Мне снова взяться за ремень?
— Давай! Ну же! Берись! Но и тогда я и слова тебе не скажу, так и знай!
— Вы поженитесь после твоего выпуска.
— Ох, да неужели? Но мне вот интересно, к алтарю ты меня за волосы потащишь?
— Ты опозорила семью! — снова сорвалась на крик мать, но я только усмехнулась и решила сыграть ва-банк.
Ставлю всё на зеро. Ставки сделаны. Ставок больше нет.
— Не знала, что встреча рассвета на набережной — это тяжкий грех.
— Так это правда? — и подбородок матери задрожал. М-м, как мило.
— Оу, неужели теперь тебе стало жаль меня, мама? — проскрипела я, сама от чего-то захлёбываясь эмоциями.
— Нет, — рубанула она внезапно, изменившись в лице, — провернёшь что-то подобное ещё раз и будет повторение.
— Будет повторение, и я пойду снимать побои, — невозмутимо кинула я угрозу.
— Пойдёшь снимать побои и сразу ищи себе новый дом. Здесь тебе будут не рады.
— А сейчас рады?
— Я тебя предупредила, — гаркнула эта страшная женщина и вышла за дверь, припечатывая напоследок, — до конца недели ты на больничном.
К вечеру у меня снова поднялась температура. И на следующий день тоже. И после...
Мать по-прежнему пичкала меня таблетками. Тело медленно, со скрипом, но заживало, хоть и выглядело ужасно — на спине, ягодицах и бёдрах проступили багрово-зелёные синяки. Вот только с душевными ранами мне никто помочь так и не смог. Наоборот, с каждым часом они все больше гнили, заражая кровь смертельными ядами.
Ярослав так и не ответил мне. Не написал. И не позвонил.
По нулям. В сети он больше не появлялся, а мои многочисленные звонки так и остались без ответа. Его телефон был периодически, то выключен, то на том конце провода просто не хотели меня слышать. Пару дней я ещё пыталась до него достучаться, но, чёрт возьми, да, я была наивной до безобразия, вот только проблем с сообразительностью не имела.
