по пению, физкультуре и рисованию приносил. И что ей делать? Отругает, хлестнет полотенцем, а я деру во двор к ребятам. Приду, когда стемнеет, когда отец уже не только поужинает, но и спать ляжет, чтобы от него не получить.
Сашка слушает и не особо верит. В ее представлении маленький Севушка – истинный ангелочек. Красивый мальчик с курносым носом и грустными голубыми глазами. Правда, те несколько фотографий, что сохранились, черно-белые, тогда и не существовало других. Но ясно же, что глаза были ярче, чем сейчас, то есть почти синими. Ей всегда казалось, что он был таким же, как герои ее любимых книжек про пионеров: правильным, хорошим и очень несчастным. И в голове не укладывалось, что он мог быть совершенно другим.
– Просто вам внимания не хватало. И вы его пытались получить всеми доступными способами.
– Вероятно, – соглашается он. – Но, поверь, способы я выбирал не самые удачные. Лет до пятнадцати вообще неуправляемый был, потом музыкой увлекся и спортом, начал взрослеть. А в детстве – оторви и выброси, что называется. По-моему, из всех взрослых ко мне только Жанна подход смогла найти. Пионервожатая в летнем лагере.
– Та самая Жанна, с которой у вас первая любовь случилась? – Сашка, уже успевшая улечься, приподнимается на локте. – Нормальный такой подход, ребенка совратить!
– Саша! Ты каких желтых газет начиталась? Бог с тобой, девочка! Не было у нас ничего, о чем ты подумала. Мне тогда двенадцать едва исполнилось!
– Так расскажите, что было!
Ей правда интересно. Она двадцать лет собирала его жизнь по кусочкам, по статьям и заметкам, отдельным фотографиям и чьим-то воспоминаниям. Но только теперь, благодаря его рассказам, пазл складывался в единую, очень пеструю, но завораживающую картинку. И ей хотелось слушать его бесконечно. А сон? Ну что сон? Завтра по прогнозу весь день дождь, никаких дел у них не предвидится, успеют выспаться.
Всеволод Алексеевич укладывается поудобнее и бесцеремонно притягивает ее поближе, заставляя занять уже привычное место на его плече.
– Год могу напутать, конечно. Но полагаю, что мне было лет одиннадцать или двенадцать. Моя первая поездка в пионерский лагерь, отец достал путевку. Обычный лагерь где-то в Подмосковье, далеко не «Артек». Лес, речка, деревянные бараки. Мне бы радоваться: вокруг пацаны, никакой учебы, кормят три раза в день, плюс на полдник и перед сном кефир с печеньем или вафлями дают.
На этой фразе Всеволод Алексеевич делает паузу, которую Сашка понимает вполне однозначно.
– Сейчас принесу!
Кефир в холодильнике есть всегда, а в хлебнице еще оставалось полпачки его печенья. Возвращается с подносом. Маленький жестяной поднос с пошлыми котятами он сам прихватил в супермаркете, мол, удобно же, а то бегаешь с тарелками туда-сюда. Но Сашка поднос недолюбливает, потому что обычно он используется, когда Всеволод Алексеевич нездоров. А ночные бдения с провиантом случаются у них не так уж часто.
– Вот, – Всеволод Алексеевич охотно принимает поднос, устраивает его на коленях. – Так гораздо лучше. А ты что? Не хочешь? Как можно не хотеть печенья? Да, за полвека ничего не изменилось. Только тогда я мог лопать сладости в любом количестве. Правда, сладостей нам, мальчишкам сороковых, почти не доставалось. Ну так вот, несмотря на печенье и вафли, в лагере мне не особо нравилось. Потому что я в первый же день перекупался в холодной речке, слишком много нырял, и к вечеру у меня ужасно разболелось ухо. Два дня никому ничего не говорил, молча страдал. А оно, зараза, не проходило, только хуже становилось.
– И что, медпункта в лагере не было?
– Ага, так я туда и пошел! Я же врачей боюсь.
– Что?!
– Ну, тогда боялся. Сейчас уже просто смирился, куда деваться-то?
Сашка тяжко вздыхает. Ясно с ним все.
– И тут появляется она, Жанна. До нее у нас пионервожатым парень какой-то был, но ему пришлось срочно в город уехать, уж не помню, что у него там стряслось. И его заменили Жанной. Вот сколько ей было лет? Пионервожатыми же обычно студентов посылали? Лет девятнадцать-двадцать. Но мне она казалось очень взрослой и какой-то сказочной. Разговаривала она спокойным и низким голосом. Мне, наверное, с тех пор нравятся низкие женские голоса. После утренней линейки мы, как всегда, пошли на речку. И вдруг она подзывает меня по имени (запомнила, надо же, так быстро), и спрашивает, что у меня случилось. И я, обалдевший от такой проницательности, ей про ухо рассказал. Только, говорю, я в медпункт не пойду, сразу предупреждаю. А она смеется. Ладно, говорит, что-нибудь придумаем. Но не купайся хотя бы один день, а лучше иди землянику пособирай. И показала мне укромное место, где земляники – завались. Я тут же про речку забыл, на ягоды накинулся. Сладкие же! Потом опомнился, и ей целую пригоршню насобирал. Вручал, отчаянно краснея. А она смеялась. Что ты улыбаешься? Это был мой первый опыт общения с женщинами, между прочим!
Всеволод Алексеевич отставляет поднос с пустой посудой на тумбочку и возвращается под одеяло. Дождь стал сильнее, комната то и дело освещается молниями. Природа сошла с ума, август, называется. Но Сашке плевать на погоду, на то, какой месяц на календаре и какой нынче год, пока он рядом и рассказывает истории, кроша на себя печенье и вытирая кефирные «усы» ладонью.
– А после обеда, во время тихого часа она явилась к нам в комнату и принесла подогретое камфарное масло и пипетку. Давай, говорит, Севушка, твое ухо лечить.
– Нельзя камфарой! – не выдерживает Сашка. – Вообще ничего, кроме специальных капель, нельзя! Ни камфарное масло, ни подсолнечное, ни перекись.
– И кто это тогда знал? А твои специальные капли в то время еще даже не изобрели. К тому же у меня сразу все прошло. Уж не знаю, от камфары или от ее заботы. Каждый день после обеда она приходила, закапывала мне масло, а потом мы сидели и шепотом болтали. Вот как сейчас с тобой.
– А потом?
– А потом смена кончилась, Сашенька. И я уехал домой.
Сашка молчит. Вспоминает то единственное интервью, из которого она узнала про Жанну. Какая-то большая передача к юбилею. Всеволод Алексеевич сидел в пустом концертном зале и откровенничал перед камерой. Довспоминался до слез в глазах. Наверное, накануне юбилея у него особо ностальгическое настроение выдалось. И рассказывал он о Жанне, как о первой любви. А какая там любовь-то? Горсть земляники и вылеченное ухо? Тоска мальчика-сироты по женскому теплу с его стороны и первые проявления материнского инстинкта – с ее. А впрочем, если разобраться, что есть ее с
