Без запросов. Иногда мне даже грустно, что без запросов. С запросами веселее.
– В смысле?!
– Ну, когда барышня от тебя многого ждет, ты как-то не расслабляешься. Стараешься соответствовать. А ты ко мне относишься как к стеклянному.
Они дошли до лестницы на второй ярус набережной. Всеволод Алексеевич поднимается легко, спокойно. И, глядя на него, Сашка думает, что он прав. Она привыкла к модели «доктор и подопечный», понятной, знакомой. Той, которую придумала себе еще в школе, когда решила стать врачом. Когда и мысли не могла допустить о модели «мужчина и женщина». А теперь все меняется. Но меняется очень медленно. Из-за дурацких установок в голове, из-за страха поверить, что может быть иначе. И только сейчас она понимает, что выбранная модель может быть не слишком комфортной для него. Ему приятно каждый день чувствовать себя пациентом? А ведь он уже даже не намекает, он прямо говорит, что хотел бы иначе. И сделал уже не один «первый шаг».
Всеволод Алексеевич покупает билеты на аттракцион, чинно проходит сквозь толпу отдыхающих.
– В какой кабинке поедем? В зеленой или красной?
– Да хоть в желтой, – хмыкает Сашка. – Какая разница-то?
Он заходит первым, чтобы подать ей руку и помочь залезть. Хотя чего там помогать, переступил порожек, да и все. Но Сашка снова одергивает себя и принимает помощь. Усаживаются друг напротив друга. Колесо медленно крутится, кабинка поднимается, и перед ними открывается вид на вечерний Прибрежный, на огни набережной и море. Красиво, хорошо. И спокойно. Как же рядом с ним спокойно.
– Не страшно?
Сашка отрицательно мотает головой. Даже если бы сейчас оказалось, что колесо неисправно и их кабинка в любой момент может полететь вниз, было бы не страшно. Потому что все закончилось бы быстро и для обоих. И так – не страшно. Страшно, когда на его глюкометре запредельные цифры и она не знает, как их сбить. Страшно, когда он заходится в приступе кашля до синих губ и вздутых вен. Страшно, что когда-нибудь она останется без него на этом свете и будет совершенно непонятно, как и для чего дальше жить. А карусели, самолетики и мчащиеся по горному серпантину машины с полувменяемыми местными водителями – ерунда. Главное только за руку его держать, чтобы, если что, наверняка.
Дождь льет уже третьи сутки с редкими перерывами. Никогда еще Сашка не видела такого дождливого лета. Впрочем, им хорошо. Сашка любит дождь, а Всеволод Алексеевич плохо переносит жару. Сейчас же температура не поднимается выше двадцати пяти градусов. Во дворе, конечно, не посидишь даже в редкие часы просвета – все мокрое: лавочки, дорожки, плетеные кресла из искусственного ротанга. Но никто не жалуется. Всеволод Алексеевич сидит с газетой или планшетом возле окна, а Сашка с книгой возле него, и обоим хорошо. Отдыхающих немного жалко, обидно, наверное, провести отпуск в номере: море штормит, спасатели пускают плавать только местных. Сашка поначалу удивлялась, как они узнают? Не паспорт же с собой парни в плавках носят. Потом поняла: по уверенности в глазах. Они со Всеволодом Алексеевичем вряд ли сойдут за местных, но они и не додумаются искупаться в шторм. А вот пройтись по верхней набережной, если не сильно льет, – с удовольствием. Посмотреть на бушующее море, на разбивающиеся о пирс волны и волнующихся чаек, подышать йодом. Прижаться друг к дружке, спасаясь от промозглого ветра. И в который раз удивиться, что на дворе август в эту абсолютно ноябрьскую погоду.
И спать в дождь хорошо. Зароешься в одеяло, совьешь себе гнездышко поуютнее и спишь под мерную дробь по крыше. Иногда ее разбавляет глухой стук: возле их дома растет дикая яблоня, каждое лето родящая множество мелких зеленых яблочек. С июля по сентябрь они сыплются с дерева, стуча и скатываясь по крыше. Сашка предлагала дерево спилить, мол, все равно толку никакого, яблоки дикие, кислые. Всеволод Алексеевич заступился. Нравился ему стук по крыше. Он даже песню вспомнил, которая так и называлась «Падают яблоки». Неплохой такой романс, из репертуара Рубинского, как потом выяснилось, но Туманов очень органично ее насвистывал.
Одеял у них два, у каждого свое. Потому что оба любят заворачиваться. И даже так Всеволод Алексеевич умудряется стащить все под себя: обе подушки, простыню. Сашке порой остается только пристроиться где-то рядом. Он и ее периодически сгребает туда же, в свитое гнездо. Сашка уже привыкла, перестала пугаться и просыпаться перестала. Зато сегодня проснулась посреди ночи от того, что слишком сильный, косой дождь стал заливать подоконник и даже кровать.
Сашка встает, ворча недовольным шепотом, бредет закрывать окошко. А когда возвращается, видит, что Всеволод Алексеевич тоже проснулся. Сидит, пьет из кружки, которую Сашка ему всегда ставит на ночь возле кровати.
– Кому не спится в ночь глухую, – хмыкает он. – Ты чего бродишь?
– Окно закрывала – заливает. Мы это лето перезимуем, судя по всему.
– Имеешь что-то против? Соскучилась по сорокоградусной жаре?
– Нет. Вы опять всю простыню свезли. – Сашка пытается навести хоть какой-то порядок на растерзанной кровати. – На голом матрасе уже спим. С вами надо простыни на резинках покупать. А лучше на гвоздях. Прибил к матрасу – и порядок!
– Зарина. Один в один. Вас, женщин, таким речам в каких-то особых школах учат, что ли? – фыркает он. – По попе бить не будешь, я надеюсь? За смятую постель.
– Что?! – Сашка аж садится на кровать от неожиданности, хотя так и не застелила ее как следует.
Смеется.
– И такое бывало. Правда, очень давно. Видимо, для вас, женщин, идеально натянутая простынь имеет какое-то символическое значение. Или стратегическое? Матушка моя, которая мачеха, однажды по заднице меня отшлепала за то же самое. Жили мы тогда в девятиметровой комнате, лишнюю кровать не поставишь, ну и спали все вместе. Она вот так же, как ты, среди ночи проснулась, и давай ругаться.
– Да не ругаюсь я! Просто ворчу! А бить ребенка да еще и не своего за смятую простыню…
– Не за простыню, Сашенька. Я так думаю, от тоски, от усталости, от безысходности. Несладко было в послевоенные годы в коммунальной квартире, с чужим ребенком. Отец вечно на службе, особо моим воспитанием не занимался, ему времени не хватало. А я был далеко не подарок, с шилом в одном месте. Она чуть ли не каждую неделю в школу бегала: то я на крышу по пожарной лестнице заберусь, то подерусь с кем-нибудь. Разговаривать со мной бесполезно, я дерзил в ответ. Учиться не хотел, нормальные оценки только
