инстинктивно забиваюсь в угол и почти перестаю дышать.
Я смотрю на черную громадину, ожидая как минимум взрыва. Двери медленно разъезжаются, и раскачивая микроавтобус, на дорогу выскакивает десяток громил.
Все они огромные и в чем-то типа брони, а лица скрыты черными балаклавами.
Рафа оборачивается ко мне и что-то говорит. Я не слышу — в ушах оглушающе стучит собственный пульс.
Он наклоняет спинку водительского сиденья и тянется ко мне, но останавливается, увидев дуло автомата, просунутое в приоткрытое окно со стороны водителя.
Я смотрю на черный кусок смертоносного металла. Не молюсь. Не пытаюсь защитить голову или тем более живот. Я просто жду, прижав трясущиеся руки к коленям.
— Выходите оба, иначе расстреляем машину, — басит захватчик, постучав костяшками пальцев по стеклу.
— Со мной делайте, что хотите, только девушку не трогайте, — спокойно и уверенно говорит Рафа. Это не просьба, а его требование.
—Я сказал, вышли оба, — повторяет отморозок в балаклаве, проигнорировав слова моего защитника.
— Агния, все хорошо, — обращается ко мне Рафа, не оборачиваясь. — Нужно выйти. Сначала я, потом — ты. Они тебя не тронут.
Я тянусь к нему, чтобы схватить за рукав и заставить остаться, но Рафа уже снаружи и закладывает руки за голову.
Немыми пальцами я отщелкиваю замок и тоже покидаю мнимую безопасность салона. Встаю рядом с Рафой, понимая, что они обступили нас со всех сторон и готовы открыть огонь на поражение. Мне не страшно умереть, но я боюсь, что головорезы начнут нас пытать.
Один из захватчиков подходит ко мне тяжелой поступью и хватает за плечо.
— Пошла в машину, — толкает меня к автобусу, зияющему черным провалом салона.
— Не смей ее трогать, — орет Рафа и бросается на человека с автоматом.
Другой отморозок размахивается и бьет его прикладом по голове.
Рафа безвольной куклой падает на асфальт лицом вниз. На его бритом затылке расплывается кровавое пятно. Я вскрикиваю и закрываю рот руками.
Теперь я одна. Я пытаюсь помочь: порываюсь встать на колени и прощупать пульс, но чужие пальцы больно сжимают плечо.
— Не трогайте, — кричу я срывающимся голосом. — Не убивайте его! Я пойду сама. Не буду сопротивляться.
— Ты и так не будешь, — усмехается в ткань, закрывающую нос и рот, басовитый амбал и дает своим головорезам знак.
Двое бандитов хватают меня за руки и, как игрушку приподняв над землей, тащат к автобусу. Я кручу головой, чтобы хоть последний раз увидеть Рафу. Наконец мне это удается. Он кажется не человеком, а какой-то бесформенной кучей, валяющейся на дороге.
Меня запихивают в темный салон, в котором воняет концентрированным потом, сигаретным дымом и чем-то металлическим. Конвоиры сажают меня на сиденье и зажимают с двух сторон своими плечищами так, что я не могу лишний раз пошевелиться.
Я вглядываюсь в то, что меня окружает до боли в глазах, но в салоне очень темно, окна зашторены плотной тканью, а их лица скрыты почти полностью, и поблескивают только белки глаз.
Единственное, что я знаю наверняка, — мы быстро куда-то едем. Меня то и дело подбрасывает на ухабах. И еще я знаю, что меня везут подальше от города, чтобы убить за темные делишки Цербера. И, наверное, я не отделаюсь так легко и безболезненно, как его родители.
И все, что у меня есть в момент, когда от ужаса шевелятся волосы на всем теле, — это его дети. В фильмах часто показывают, что героиня начинает бороться ради нерожденных детей, что они придают ей сил. Я не чувствую импульса, побуждающего их защищать. Никакого материнского инстинкта — только желание избежать собственных боли и мучений.
Машина резко тормозит. Вот и все.
Амбалы, которые стерегут меня, подскакивают почти синхронно и вновь поднимают меня на ноги.
— Нет, нет, — кричу я, обезумевшая от животного страха. Меня ведут на бойню, где, перед тем как убить, изнасилуют всем скопом. — Не надо, прошу вас. Пожалуйста, я беременна. Не надо. Не трогайте меня.
Я рвусь из крепко держащих меня рук из последних сил. Но они в разы сильнее и совершенно не обращают внимания на мои трепыхания.
Меня выносят из фургона, и я зажмуриваюсь, ослепленная ярким дневным светом. Холодно, и мне на волосы каскадом падают крупные хлопья снега. Они прилипают к ресницам и засыпают глаза. Красиво. Это последнее, что я увижу перед смертью.
Они тащат меня к обычному коттеджу. Такие обычно снимают для корпоративов. Я упираюсь и прошу меня отпустить, но им плевать на мои тараканьи дерганья и мольбы.
Меня вталкивают в дом, где тепло и приятно пахнет деревом. Мне хочется плакать оттого, что в этой светлой гостиной я ненадолго и следующая остановка — это мрачный подвал, где меня начнут пытать.
— Садись, — рявкает тот, что пониже, указав мне на массивный деревянный стул в центре комнаты.
— Не надо, — бормочу я. — Не трогайте.
Мне казалась, что после жизни с Цербером мне уже ничего не страшно и я готова к смерти, но теперь понимаю, что не хочу умирать.
— Села быстро, — орет он, и я буквально падаю на стул, потому что дрожащие ноги больше не держат.
— Что вы будете со мной делать? — спрашиваю срывающимся голосом.
Он достает из кармана штанов две черные кабельные стяжки. Хватает меня за руку, прижимает запястье к подлокотнику и притягивает его к поверхности грубым куском пластмассы.
Я пытаюсь дотянуться до вазы, которая стоит на кофейном столике, но она слишком далеко. Головорез хмыкает, хватает мою вторую руку и тоже фиксирует ее на подлокотнике. А потом без каких-либо объяснений разворачивается и идет к выходу.
— Что со мной будет? — хрипло выкрикиваю я.
— Жди, — бросает он через плечо и уходит, громко хлопнув дверью.
Я трясусь и никак не могу унять бешеное сердцебиение. Я одна. Они просто оставили меня здесь. Ненадолго. Это
