Спеша вылезти из ванны, я уронила полотенце. Поскользнулась на влажном полу, ухватила мать за руку, мои пальцы сомкнулись на ее мясистом запястье. Я должна была сделать что-нибудь, что угодно, лишь бы ослабить ее подозрения.
– Если он так и поступит, – выдохнула я, – то я буду в безопасности. Я останусь intact[41].
Она выдернула руку из моих пальцев:
– Dio mio, ты слишком наивна, чтобы играть в такие игры.
Она пренебрежительно щелкнула меня по лбу, как делала в детстве, когда я приходила к ней с поцарапанной коленкой или ушибленным пальцем на ноге. Наконец я поняла, насколько ей безразлична собственная дочь. Ну и пусть. Пусть она оскорбляет меня, покуда верит, что я плету козни ради собственной выгоды. Лишь бы не догадалась, насколько далеко заходят мои интересы.
– Ты думаешь, в такой ситуации он не будет соваться к тебе в постель? – спросила она. – Если да, то ты ничего не знаешь о жизни. У мужей много семени – хватит, чтобы сеять где угодно. – Улыбка сошла с ее лица; беззаботно пожав плечами, она продолжила: – Но я одобряю. Пора. Эта женщина не станет портить себе фигуру, чтобы родить твоему отцу еще одного ребенка, да и нам это ни к чему. Мне бы пришлось собственными руками душить ее помет. От нее нужно избавиться – от нее и от этой идиотки Адрианы, которая позволила ла Фарнезе поступать, как той заблагорассудится, тогда как должна была запереть ее в Базанелло вместе с мужем.
Ее презрение ошеломило меня. Я всегда чувствовала, что она не питает никакого уважения к Адриане, а ведь та оказала Ваноцце услугу, сняв с ее плеч заботы обо мне.
Мать взяла с крючка на стене мое платье и раздраженно вздохнула:
– Ну и расточительство! Кому нужна целая комната, чтобы мыться, да еще и с внутренним сливом? У ла Фарнезе, видать, в дырке колокольчики, если твой отец потратил столько денег, чтобы построить для нее этот храм.
Когда я завязывала платье на талии, она добавила:
– Насколько я понимаю, ты хочешь ее уничтожить. Он не допустит, чтобы ему наставляли рога. Если забыть о его папстве, то в остальном он обычный мужчина. Считает, что может трахаться с кем угодно, но не дай бог кому-нибудь из нас сделать то же.
– Да, – тихо сказала я. – Именно этого я и хочу.
Так оно и было на самом деле, но ее проницательность настолько ослабила мою оборону, что меня потянуло выложить ей все. Мне пришлось напоминать себе: несмотря на возникшее между нами взаимопонимание, я никогда ей не доверяла. Если она узнает, что Чезаре отправляет меня следить за Джованни, то непременно расскажет папочке. Интриги женщин ее вполне устраивали, но мужчин – нет.
Она резко ухватила меня за подбородок:
– Но ты должна понимать, что делаешь. Потому что когда ты ее опозоришь, то должна будешь подчиниться. Ты меня слышишь? Ты не можешь оставаться девственницей. Пусть он себе играет с ла Фарнезе, пока у тебя не будет веских доказательств, а потом устрой ему сцену. Топай ногами и кричи, кидайся вещами и захлопывай дверь у него перед носом. Но после этого ты должна его простить. Простишь – и позовешь к себе в постель. А там будешь раздвигать ноги, закрывать глаза и позволять ему пахать тебя, пока не забеременеешь. Только тогда ты сможешь отпустить его на свободный блуд, потому что ты станешь матерью его наследника, будешь превыше всех остальных, пока смерть не разлучит вас. И кому какая разница, куда он пойдет утолять свою похоть, если он, конечно, не станет тыкать тебя мордой в свое дерьмо.
Она впилась пальцами мне в подбородок, ее холодные голубые глаза были так похожи на мои, что мне казалось, будто я смотрю в зеркало. Но они ужасали своей безжалостностью, в них отражалось понимание дел, которых я не могла и представить, память жертв и компромиссов, убивших всякую искренность.
– Сын, рожденный от его семени. Вот единственное, что закрепит твое положение. Забудь все, что ты, возможно, слышала о политике и войне. Это нас не касается. И никогда не касалось. Мы должны держаться. Уж лучше тот человек, за которым ты теперь замужем, чем какой-нибудь новенький. – Она повернулась и пошла к двери, оставив у меня на подбородке следы своих тупых ногтей. – Только не впадай в заблуждение, будто ты какая-то необыкновенная, – сказала вдруг она. – В молодости мы думаем, что можем обвести жизнь вокруг пальца. Но у жизни есть много способов проучить самых сильных из нас. В конечном счете ты всего лишь женщина. Если потерпишь неудачу, второго шанса у тебя не будет. Поезжай в Пезаро и стань женой. Роди детей. Состарься и умри в собственной постели. Никто не знает, когда фортуна повернется к нему спиной. Те, кому хватает мудрости, знают, когда принять то, что случается с нами, пока еще есть силы.
Она распахнула дверь, испугав Муриллу и Пантализею, которым пришлось отпрыгнуть, потому что они подслушивали у замочной скважины. Вихрем пролетев мимо них, Ваноцца потопала прочь.
– Мама! – крикнула я ей вслед, сама удивленная тем, что собираюсь попросить.
Она остановилась. Посмотрела на меня, и я увидела в ее глазах что-то такое, чего не видела прежде, – восхищение через силу.
– Мой Аранчино, – сказала я. – Не сумею его взять с собой. Ты бы не могла?..
Она коротко кивнула:
– Могла… если только он не будет лазить в мою кладовку.
Подгоняемые порывами майского ветра, мы выехали из Рима в сопровождении вооруженного отряда и обоза. Мулы тащили телеги, нагруженные мебелью и кожаными сундуками с нашими пожитками.
Папочка проводил нас до Порта дель Пополо – городских ворот, выходящих на Фламиниеву дорогу. В окружении своих чиновников он спешился с белого мула и со слезами на глазах прижал меня к груди. Сказал, чтобы я писала ему каждую неделю, – для нашей переписки он создал специальную курьерскую службу. После папочки ко мне подошел Чезаре и поцеловал в щеку; его дыхание согрело мне кожу. Я почувствовала комок в горле.
– Поверь мне: это ненадолго, – шепнул он.
Я вернулась к своей кобыле. Отец, глядя, как мы с Джулией проезжаем через ворота, казалось, старел на глазах. Я оборачивалась к нему через плечо, и решимость моя таяла. Когда он поднял руку в горьком прощальном жесте, я чуть не развернула лошадь.
Ехала, бормоча молитву, – просила Господа, чтобы сохранил папочку. Потом сосредоточилась на дороге. Остальные тоже молчали. Наконец Джулия сказала:
– Думаю, мы можем оставить все глупости позади. Я очень хочу снова быть твоим другом. И твой отец того же хочет. Его беспокоит, что мы становимся чужими.
– Правда? Нет, мы не должны этого допустить. У него и так забот хватает.
Я заставила себя взять ее за руку, показывая, что не питаю к ней враждебных чувств.
Ехавший с другой стороны от меня Джованни пробормотал что-то о необходимости проверить передовой отряд и подстегнул коня.
Джулия вздохнула:
– Твой муж старается как может. Меня тронуло то, что ты попросила сопровождать вас в его город. Джованни хочет, чтобы ты была счастлива, хотя перед ним и стоит нелегкая задача угождать двум хозяевам.
Я подавила злость. Она говорила так, будто знала о моем муже все. Видимо, так оно и было на самом деле.
– Тогда мы должны превратить его жилье в Пезаро в дом веселья, – выдавила я. – Чтобы он мог отдыхать от своих обязанностей.
– Да, мы должны сделать Пезаро достойным твоего пребывания там.
Она подалась ко мне с доверительным видом, и я с болью вспомнила наши первые совместные дни в палаццо Адрианы, когда мы и вправду были как сестры.
– Ваноцца пыталась украсть кое-что из твоего приданого, но Адриана почти все вернула. У нас хватит мехов, парчи и шелка, чтобы одеть целую армию. – Она рассмеялась. – Мы устроим себе жизнь – сплошной праздник: новое развлечение каждый день и новое платье каждый вечер. Да тебе позавидует сама Изабелла д’Эсте.
Ее щеки раскраснелись. Она, казалось, не помнила, что именно армии нам и стоит опасаться, если французы решатся на вторжение. Или что она оставила на попечение слуг свою дочь, которой едва исполнился год. В голове у нее были одни развлечения. Я хотела напомнить ей об этом, но побоялась себя выдать. А потому рассмеялась, как будто одобряю ее планы роскошной жизни, хотя и ждала с нетерпением того часа, когда решу ее судьбу.
Может, Чезаре и сумел бы преодолеть расстояние до Пезаро за один день, но мы провели в пути две ужасные недели. Дороги были в жутком состоянии, они сто лет не ремонтировались. В колдобинах и рытвинах застревали колеса наших телег и повреждали ноги наши мулы. Наемники наводняли апеннинские дороги, и находиться ночью вне городских стен было опасно. Поэтому мы до наступления темноты спешили добраться до какого-нибудь городка, что вызывало волнение среди его ревностных обитателей, не имевших, однако, возможности достойно принять нас. Наконец во второй половине дня 8 июня мы добрались до Пезаро, промокнув до нитки под ливнем: пожалуй, что бы там ни говорил Джованни, в городе должны быть комары.
