– Уже ничто не сможет меня удержать! Но, если хочешь, я могу взять тебя с собой…
На этот раз юноша посмотрел на Сюзанну восторженным взглядом и энергично закивал в знак согласия и благодарности.
В декабре Сюзи пригласила на ужин интенданта юстиции, полиции и финансов Нормандии, уполномоченного следить за исполнением в Нормандии распоряжений короля. Иными словами, Элуана де Бонабана. Ради его прихода она нарядилась во все самое лучшее: напудренный парик, атласное платье и атласные туфли. Она вовсе не собиралась кокетничать – ей просто хотелось нравиться этому мужчине, к которому она испытывала чувство глубокой симпатии и уважения.
В этот вечер в ее доме на улице Сен-Мерри собралась весьма разношерстная компания. Сюзи представила гостю своего брата Жана-Батиста и бывшую кормилицу Мартину, рассказав затем о том, как она их обнаружила, когда шла домой из салона мадам дю Деффан, в который она отвезла Кимбу.
– Я слышал, что наша негритянка пользуется небывалой популярностью в салоне маркизы, – сообщил Элуан де Бонабан. – Нет такого завсегдатая этого салона, который бы не восхвалял ее талант чтицы и живость ее ума. Если бы «Черный кодекс» разрешал темнокожим заключать браки с представителями нашей расы, то Кимба могла бы выйти замуж за какого-нибудь вельможу, потому что те, кто восхваляют ее ум, отнюдь не остаются равнодушными к ее физической привлекательности…
– Вы полагаете, что такое время когда-нибудь наступит?
– Непременно! Наука сумеет доказать, что все люди относятся к одной расе, а просвещение выработает у людей терпимость по отношению друг к другу – терпимость, которая пока что является лишь пустым словом…
– Ваши бы слова да Богу в уши! – сказала Сюзи, хотя у нее и не было привычки упоминать Всевышнего.
– Уж лучше в уши Великого Архитектора Вселенной, – сказал в ответ Элуан.
– Так вы, мсье, называете Провидение?
– Меня очень удивляет, моя дорогая, что вы считаете Провидением высший разум, который определяет ход жизни всех людей.
– Дело в том, что Мартина, которая сейчас сидит перед вами, исцелилась чудесным образом от недуга, из-за которого она даже не могла ходить. Я была свидетельницей этого чуда, и это немного подорвало мой природный скептицизм…
– Неужели? Такой развитый ум, как ваш, не должен позволять себя обмануть тем, что представляет собой не более чем надувательство, суеверие или же попросту психическое воздействие на организм.
Разговор еще некоторое время крутился вокруг данной философской темы. Затем Сюзи поинтересовалась, как обстоят дела у ее подруги Эдерны, которая уже давным-давно не появлялась в Париже.
– Мою сестру волнуют судьбы других людей, и поскольку ее собственное счастье зависит от того, насколько счастливы они, Эдерна с удовольствием занимается благотворительностью и воспитанием своих детей.
– В своем последнем письме она рассказала мне о возрождении вашего поместья. Судя по ее словам, замок Бонабан, после того как его восстановили и украсили, снова выглядит величественно.
– Он ждет, когда в него приедете вы, моя дорогая.
– Может, скоро и приеду. Я собираюсь покинуть Париж.
– Покинуть Париж? И это в то время, когда господина де Реле ждут во всех салонах и литературных сообществах и даже сам король то и дело упоминает о нем и о его произведении! Есть, несомненно, своя мудрость в том, чтобы избегать славы, но вот отказываться воспользоваться плодами своего нелегкого труда – это поведение весьма неординарное!
– У меня есть основания для того, чтобы бояться широкой известности, и вам эти основания известны…
– По правде говоря, я несколько раз слышал, как в разговорах упоминался некий шевалье де Лере и как при этом выражалось удивление тем, что он вдруг воскрес, после того как его убили.
– Мадам дю Деффан?
– Она самая.
– Вот именно поэтому я отсюда и уезжаю. Воздухом Парижа я уже скоро не смогу дышать.
– И куда же вы отправитесь? – спросил Элуан де Бонабан. – Вас снова подбивает на поиски приключений какой-то чертенок?
– Может, это чертенок, а может, и ангел, но он и в самом деле вселяет в меня желание отправиться в далекие дали! Я еще и сама толком не знаю, к каким горизонтам он меня повлечет. У меня нет об этом четкого представления, но мое намерение уехать уже ничто не изменит. Но прежде чем я покину этот город, мне хотелось бы, мсье, обратиться к вам с просьбой…
– Какой именно?
– Как вы и сами видите, мой брат Жан-Батист не может разговаривать: он потерял дар речи сразу после того, как умер наш отец. Я возьму его с собой, чтобы уберечь его от участи, которая ждет таких, как он…
– Но он ведь очень даже симпатичный, и с рассудком у него, похоже, все в порядке. Разве не так?
– Да, это верно, но вплоть до недавнего времени он был лишен всего того, что позволяет ребенку постепенно превратиться в нормального взрослого человека. Я собираюсь исправить данную несправедливость.
– Так в чем же заключается ваша просьба?
– В 1718 году я завещала ему некую сумму через нотариуса Лангле, находящегося на улице Петит-Экюри. Мне хотелось бы передать вам эти деньги, чтобы вы вложили их в какое-нибудь прибыльное дело. После нашего возвращения Жан-Батист мог бы этими деньгами воспользоваться…
– Я поступлю так, как вам хочется.
– Это еще не все. Я рада тому, что Кимбой восхищаются, что она вроде бы устроилась в жизни и ее положение в обществе настолько устойчиво, что ее вряд ли коснутся суровые требования наших законов, относящиеся к бывшим рабам, однако вам, как и мне, прекрасно известно, какими переменчивыми могут быть люди в нынешние времена: тот, к кому в понедельник относились очень даже благосклонно, во вторник может ни с того ни с сего впасть в немилость. Если маркиза вдруг возгорится завистью ко всеобщему интересу, проявляемому к девушке, которую, как бы там ни было, она считает не более чем служанкой…
– Я позабочусь о том, чтобы вашей протеже не причинили никакого вреда. Если ей придется покинуть дом маркизы, она найдет приют у меня. Я, кстати, должен вам сказать, что в начале следующего года мне предстоит сочетаться законным браком с мадемуазель де Брео, которая, я надеюсь, станет для меня хорошей супругой.
– Вы, Элуан? Вы собираетесь жениться?
– Именно так. У меня уже больше нет терпения ждать того, что вы мне в свое время предложили и от чего затем сами отказались. Да я и не настолько глуп, чтобы еще на что-то надеяться. Раз я не могу жениться на вас, я женюсь на одной простушке, которая хотя и не сможет сразиться с мной на шпагах или хотя бы поговорить на различные темы так же непринужденно, как мы разговариваем с вами, но зато доставит мне другие радости…
Сюзи, почувствовав себя неловко, покраснела. Элуан напомнил ей о старых обидах и о том сожалении, которое она испытывала по поводу того, что не может полюбить его так, как он любит ее. Присутствие Мартины и Жана-Батиста, внимательно слушавших разговор, вызвало у нее еще большее смущение. Если бывшая кормилица, судя по отсутствующему выражению лица, мало что поняла, то ее сводный брат, похоже, вник в самую суть разговора.
– Я позабочусь и об этой женщине, – добавил Элуан, показывая на Мартину.
– Она будет жить в этом доме, и я оставлю ей денег.
– Можете быть уверены: я позабочусь о том, чтобы ее никто не беспокоил.
– Благодарю вас за вашу безграничную доброту, – прошептала Сюзи.
– Мне вообще-то хотелось бы показать вам кое-что до того, как вы уедете…
– Что именно?
– Будьте готовы завтра в десять часов вечера, шевалье. За вами приедет моя карета, и на ней вы отправитесь туда, куда мне хотелось бы вас отвезти.
– Вы меня заинтриговали, Элуан. Вы хотите сказать, что там, куда вы хотите меня отвезти, ждут шевалье, а не женщину?
– Там, куда вы поедете, женщин вообще не ждут!
Когда господин де Бонабан ушел, Сюзанну стало терзать любопытство. Впрочем, не только любопытство, но еще и тревога: во что Элуан собирается ее впутать? Может, в какой-нибудь заговор? От него вряд ли стоило ожидать, что он попытается приобщить ее к каким-нибудь кругам, увлекающимся оккультизмом и экзотическими верованиями (таких сообществ в Париже вообще-то имелось немало). Но откуда же тогда столько таинственности в словах человека, который нарочито стремился преклоняться только перед просвещением и разумом? И зачем он обязал ее опять надеть мужскую одежду?
На следующий день, когда уже стал приближаться вечер, Сюзи, подчинившись настоянию Элуана де Бонабана и снова приняв облик шевалье де Лере, с трудом скрывала свое нетерпение. У Мартины это ее переодевание вызвало негодование: «Зачем, красавица моя, ты скрываешь свои прелести и вводишь в заблуждение окружающих?»
Жан-Батист стал бросать на свою сводную сестру красноречивые взгляды, в которых восхищение смешивалось с юношеским задором. Он выразительными жестами показал ей, что с удовольствием и сам нацепил бы шпагу на перевязи, с которой она сейчас ходила. А еще – треуголку, которая красовалась на ее голове.
