– Все верно, – сказал Павел, – но ты запиши, как граф Захар Григорьевич обо мне сказал, что я стал намного крепче и плотнее, чем был, и руки стали сильнее, я ему руку сжал, так он аж лицом изменился от боли…
– Слушаюсь, Ваше Величество, – с улыбкой ответил Порошин. – А теперь понедельник: «Государь изволил проснуться в седьмом часу в начале. Жаловался, что голова болит и тошно; вырвало его. Послали за эскулапом»…
– Не надо этот день читать, – прервал Павел, – давай следующий.
– Как угодно Вашему Величеству. Вторник: «Кавалерский праздник апостола Андрея Первозванного: Ее Величество у обедни быть изволила, потом с кавалерами оного ордена изволила кушать в галерее. Его Высочество одет был во фрак и никуда выходить не изволил, кушал в опочивальне один. После обеда зачал Его Высочество выискивать способы, как бы ему завтрашний день под видом болезни прогулять и ничего не делать. Третий уж день, как я поступками его не весьма доволен: идет как-то все не так, как бы мне хотелось и, конечно, всякому благоразумному и верному сыну отечества»…
– И про этот день не хочу, – капризным тоном сказал Павел, – я бы хотел, чтобы некоторые места выскребены были в твоей тетради. Люди подумают обо мне худо.
– Что делать, Ваше Высочество, – возразил Порошин, – историк должен быть справедлив и беспристрастен. Как можно хорошее хулить и как похвалить худое?
Павел отвернулся к стене и захрапел, делая вид, что заснул.
– Мне можно идти, Ваше Высочество? – улыбаясь, спросил Порошин.
Павел захрапел громче.
На следующее утро, войдя в опочивальню, Порошин увидел Павла смущенным.
– Прости меня, братец, – сказал он, – вчера выказал тебе обиду. Я знаю, да и ты знаешь, почему так было. Не сердись на меня! Я смерть не люблю, когда обо мне примечают. Ведаю, сколь ты меня любишь, и все ж не могу быть спокоен, оттого и с тобою не пожелал говорить.
– Понимаю, Ваше Высочество, и радуюсь, что наставления мои не были напрасны.
– Как хорошо учиться-то, всегда что-то новенькое узнаешь, – радостно прыгая около любимого учителя, говорил ему Павел.
После чая Порошин читал ему только что вышедшую в Петербурге книгу Плутарха «Житие славных в древности мужей»: «Хотя Тезей и Ромул оба владели природным даром управлять государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти. Оба ей изменили – один превратил ее в демократию, другой – в тиранию. Они поддались различным страстям, но допустили одинаковую оплошность»…
– Какую? – не выдержал Павел.
– Главнейшая обязанность властителя – хранить самое власть, а для этого делать то, что должно, и отвергать недолжное, – ответил Порошин. – Кто совсем отпустит поводья или натянет их слишком туго, тот уже не царь и не властитель, но либо народный льстец, либо тиран; он не может внушать подданным ничего, кроме презрения и ненависти.
– Царь не должен быть очень кротким, ему не следует угождать народу. Однако тираном нехорошо быть, – задумчиво произнес Павел.
– Истинно так, Ваше Высочество, – подтвердил Порошин, – но извольте послушать дальше: «В государстве Спарта царь Эврипонт ослабил самодержавную власть, он заискивал перед толпой и угождал ей. Народ осмелел. А цари, которые правили после Эврипонта, не знали, как сладить с народом, и переходили из крайности в крайность: либо скручивали подданных в бараний рог, возбуждая их ненависть, либо склонялись перед буйной толпой, чем вызывали презрение к себе. В Спарте наступила смута, законы утеряли силу. Царь, отец Ликурга, однажды, стал разнимать дерущихся, его ударили кухонным ножом, он умер, и престол достался его старшему сыну Полидекту»…
– Но ведь царем сделался Ликург?
– Да, но после Полидекта, и мы об этом почитаем завтра.
– У нас я не допущу беззакония, – горячо сказал Павел, – и не дам себя убить кухонным ножом. Но, чтобы царствовать спокойно, как лучше мне проводить время, когда вставать, когда ложиться и что делать для лучшего управления? – добавил он.
Порошин задумался, а мальчик внимательно смотрел на него и ждал ответа.
– По многотрудному состоянию царствующего монарха, – неторопливо начал воспитатель, – вставать надо в шестом или седьмом часу утра и до двенадцати упражняться в делах и рассуждениях важных. В первом часу обед, после которого отдохнувши, от пяти до семи часов в каких-нибудь распоряжениях или беседах полезных время проводить. В семь часов выйти в публику, выслушать, если кто что предложить может, разговаривать или сесть играть в карты. Часа через полтора-два уйти, в десятом часу поужинать и в одиннадцать ложиться опочивать.
Павел выслушал предложенный ему распорядок и с важностью заметил:
– Я с твоим предложением согласен. Думаю, что, если мы этак время препроводить станем, люди скажут нам спасибо.
Став императором, Павел придерживался этого распорядка: вставал «обыкновенно очень рано, не позже пяти часов, и, обтершись по обыкновению своему куском льда и одевшись с превеликой поспешностью, препровождал весь шестой час в отдавании ежедневного долга своего Царю царей, в выслушивании донесений о благосостоянии города, в распоряжении своих домашних дел, в раздавании разных по сей части приказаний и прочем сему подобном», – сообщает А. Т. Болотов.
В канун нового, 1765 года парадного ужина не устраивали, поэтому день 31 декабря проходил как и обычно, а на 1 января был назначен праздничный бал. После ужина, когда все собирались расходиться, Павел стремительно выбежал из-за стола и быстро вернулся, держа что-то за спиной.
– Господин Порошин! – торжественно произнес он. – За вашу верную службу мы решили выдать вам диплом, – и протянул своему воспитателю скатанный в трубку лист бумаги. Порошин развернул ее и начал читать. «Диплом полковнику Семену Порошину. Уроженец Великой Пермской провинции, житель сибирский, наследственный князь Тверской, дворянин всероссийский, полковник армии ее величества, – громко читал он, узнавая четкий каллиграфический почерк учителя Петра Ивановича Пастухова, – мы даем сию диплому для уверения об его хороших качествах, а чтоб еще больше уверить об его хороших качествах, дается ему патент, в котором будут прописаны все его заслуги и будет сделан герб. Пїаївїеїлї Рїоїмїаїнїоїв».
Выше подписи был нарисован герб: на красном поле шпага и циркуль крест-накрест. С правой стороны щита изображен был бог Марс на пушках и ядрах, с левой – богиня Минерва на книгах. Все это должно было обозначать принадлежность герба человеку военному и учителю. Никита Иванович одобрительно захлопал, его примеру последовали гости.
Когда все разошлись, Павел позвал Порошина к себе в опочивальню.
– Понравился тебе мой диплом? – лукаво спросил он, укладываясь в постель.
– Счастлив получить от Вашего Высочества столь лестную аттестацию, – ответил Порошин.
– Я тоже очень рад, что ты у меня кавалер, – смущенно сказал мальчик и, чтобы сменить разговор, быстро спросил: – Новый год – это хорошо? Отчего ему люди так радуются, ведь еще на один шаг им ближе к смерти? Время-то течет, – добавил он в задумчивости.
– Оно верно, течет, но и мы растем, – ответил Порошин, – набираемся опыта, готовимся занять свое место в ряду граждан отечества и занимаем его, такова жизнь.
– Что-то коротка она, – недовольно буркнул Павел.
– Для отдельного существа, может быть, и коротковата, – согласился Порошин, – но если взять в целом для человечества, то в самый раз. Какое обширное зрелище открывается, когда представишь себе прошедшие века, наполненные бесчисленными делами.
– Когда я воображал такое огромное времени пространство, – нетерпеливо перебил его Павел, – плакал часто оттого, что потом умереть должен. Придет смерть, и для меня все будет кончено, а другие останутся жить.
– И ныне такие мысли вас тревожат, Ваше Высочество? – с сочувствием спросил Порошин.
– Теперь нет, – ответил мальчик, – я знаю, что умру, и не гонюсь за бессмертием, но все-таки хочу что-то сделать и побольше узнать, потому, наверное, и тороплюсь, а ты мной недоволен, – добавил он.
– У вас все еще впереди, Ваше Высочество, – с нежностью произнес Порошин. – А торопиться, право же, не стоит, поверьте мне, что пять – десять минут никакой роли не сыграют и могут только погубить хорошее дело или вызвать у подданных ваших неприязнь и недоумение. А теперь пора спать, и с Новым годом, Ваше Высочество!
Порошин затушил свечи, осторожно прикрыл двери и тихо вышел из комнаты. Он любил искреннего, доброго и впечатлительного мальчика, который поддавался первому чувству и нередко переживал допущенную ошибку. Осознав вину, он каялся, впрочем, и сам был склонен прощать обиды.
«По печальному опыту предшествовавшего царствования, – пишет С. Соловьев, – считали нужным предупредить в великом князе развитие привязанности к иностранному владению, наследованному от отца». Порошин рассказывает под 26-м числом августа 1765 года: «На сих днях получено известие о кончине Цесаря (Франца I. – Авт.). Долго говорили между прочим Его Высочеству, что сия кончина ему, как принцу Немецкой империи, более всех должна быть чувствительна: каков-то милостив будет к нему новый Цесарь и проч. Никита Иванович и граф Захар Григорьевич пристали также к сей шутке и над великим князем шпыняли. Он изволил все отвечать: „Что вы ко мне пристали? Какой я немецкий принц? Я великий князь Российский“. Граф Иван Григорьевич подкреплял его.»
