– У вас все еще впереди, Ваше Высочество, – с нежностью произнес Порошин. – А торопиться, право же, не стоит, поверьте мне, что пять – десять минут никакой роли не сыграют и могут только погубить хорошее дело или вызвать у подданных ваших неприязнь и недоумение. А теперь пора спать, и с Новым годом, Ваше Высочество!
Порошин затушил свечи, осторожно прикрыл двери и тихо вышел из комнаты. Он любил искреннего, доброго и впечатлительного мальчика, который поддавался первому чувству и нередко переживал допущенную ошибку. Осознав вину, он каялся, впрочем, и сам был склонен прощать обиды.
«По печальному опыту предшествовавшего царствования, – пишет С. Соловьев, – считали нужным предупредить в великом князе развитие привязанности к иностранному владению, наследованному от отца». Порошин рассказывает под 26-м числом августа 1765 года: «На сих днях получено известие о кончине Цесаря (Франца I. – Авт.). Долго говорили между прочим Его Высочеству, что сия кончина ему, как принцу Немецкой империи, более всех должна быть чувствительна: каков-то милостив будет к нему новый Цесарь и проч. Никита Иванович и граф Захар Григорьевич пристали также к сей шутке и над великим князем шпыняли. Он изволил все отвечать: „Что вы ко мне пристали? Какой я немецкий принц? Я великий князь Российский“. Граф Иван Григорьевич подкреплял его.»
…Десятилетний великий князь постоянно слышал вокруг себя о процветании наук и искусств на Западе, слышал постоянные похвалы тамошнему строю быта вообще, отзывы о тамошнем богатстве, великолепии, о том, как Россия отстала от Западной Европы во всех этих отношениях, причем некоторые позволяли себе отзываться о русском и Русских даже с презрением.
Порошин считал своею обязанностью уничтожить впечатление, производимое подобными разговорами на великого князя. Разумеется, Петр Великий с своею небывалою в истории деятельностью, заставивший Западную Европу с уважением относиться к России, выручал здесь Порошина: зато с каким же благоговением относился он к преобразователю, к его сподвижникам и птенцам!… Однажды великий князь хвалил письменный стол, сделанный русскими ремесленниками, и прибавил: «Так-то ныне Русь умудрилась!» Порошин не упустил случая сказать: «Ныне у нас много весьма добрых мастеровых людей; что все это заведение его прадедушки, государя Петра Великого; что то, что им основано, можно бы довести и до совершенства, если б не пожалеть трудов и размышления».
О великом государе часто говорили за столом. Вот и сегодня о нем начал разговор граф Захар Григорьевич.
– Теперь, может быть, не принято, – сказал он, – а ведь были в России люди, которые монарху правду в глаза говорили.
– Верно, были, – подхватил Петр Иванович, – только надобно добавить, что монарха того звали Петр Великий, а подданного, ему не льстившего, Яков Федорович Долгоруков.
– Расскажите про него, – живо попросил Павел.
– Извольте, Ваше Высочество, – ответил Петр Иванович и продолжал: – В одно время, когда государь был гневен, князь Яков Федорович прибыл к нему по какому-то делу. Монарх свое мнение выразил, Долгоруков с ним не согласился, дерзко спорил и гневного государя так раздражил, что Его Величество выхватил из ножен свой кортик и устремился на Долгорукова. Князь Яков Федорович не устрашился. Он схватил монарха за руку и сказал: «Постой, государь! Честь твоя мне дороже моей жизни. Что скажут люди, если ты умертвишь верного подданного только за то, что он тебе противоречил по делу, которое иначе понимал, чем ты? Если тебе надобна моя голова, вели ее снять палачу на площади – и останешься без порицания. А с тобой меня рассудят на том свете». Государь остыл и, опомнившись, стал просить прощения у князя.
– Послушайте и меня, Ваше Высочество, – начал Иван Григорьевич. – В конце шведской войны государь прислал в Сенат указ доставить из низовых по Волге мест большое количество хлеба для флотских команд. Когда прочли указ, князь Долгоруков покачал головой и сказал, что указ государь подписал не подумав, хлеб выйдет слишком дорогой, да и не успеют его привезти к сроку. Тотчас доложили Петру; не мешкая, от прибыл в Сенат. «Почему не исполняешь мой указ? – грозно спросил он у Долгорукова. – С чем флот выйдет в море?» – «Не гневайся, государь, – отвечает Долгоруков, – твой указ хлеба к сроку привезти не поможет. А лучше сделаем так. У меня в Петербурге больше хлеба, чем нужно на употребление дому моему, у князя Меншикова и того больше; у каждого генерала и начальника лежит хлеб, и, если мы излишки все соберем, хватит его на флотские нужды. А между тем в свое время придет хлеб с низовых мест, ты, государь, рассчитаешься с нами, и все будут без убытку». – «Спасибо, дядя, ты, право, умнее меня, не напрасно слывешь умником», – ответил государь и поцеловал князя в голову. «Нет, не умнее, – ответил смущенный Долгоруков, – но дел у меня намного меньше, и есть время обдумать каждое. У тебя ж дел без числа, и не диво, что иной раз что-то и не додумаешь!» Государь весело рассмеялся, шутливо погрозил князю пальцем и при всех разорвал свой указ. Так он любил правду и так не стыдился признаваться в ошибках.
– Но зато и не терпел, когда его обманывали, – перебил Строганов. – Вспомните случай, когда сибирский губернатор князь Матвей Гагарин был замечен в противных закону поступках, а заслуженный полковник, посланный государем на ревизию, по просьбе супруги его Екатерины, покровительствовавшей Гагарину, скрыл от монарха правду о злоупотреблениях князя… Узнал о том государь, вызывает полковника. «Кому ты присягал, – спрашивает, – царю или жене его? Давал присягу нерушимо сохранить правосудие, а потому казнен будешь, как укрыватель злодейства и преступник перед верховной властью». Пал на колени полковник, обнажает грудь свою, указывает на раны, полученные в боях за отечество, и молит о прощении. «Сколь я почитаю раны, – говорит государь, – я тебе докажу, – он преклоняет колено и целует их, – однако при всем том ты должен умереть. Правосудие требует от меня этой жертвы»…
В наступившем молчании слово взял Никита Иванович:
– При покойном государе Петре Алексеевиче, – молвил он, – был у нас порядок, и немалый. А потом все под гору пошло. Законы перестали иметь цену, а все решали фавориты и случайные люди. Как они скажут, так генерал-прокурор и сделает. Расположение же фаворита можно было купить лестью, либо деньгами, либо еще чем. Временщики и куртизаны – вот главный источник зла в государстве!
Александр Сергеевич Строганов заметил:
– Великий государь частенько жаловал своих министров палкою и – ничего, не обижались.
– В истории, – заметил Сальдерн, – только двое государей-драчунов известны: Петр да Фридрих, король прусский. Царь Петр частенько бивал своих генералов, а его шведы бивали не раз. Карл XII был более искусным полководцем, хоть Полтавскую баталию и проиграл, а войну вел искусней, по всем правилам.
Возмущенный Порошин вскипел от негодования.
– Покойный государь, – громко сказал он, – не только от своих единоверцев славным полководцем почитается, но и сам Вольтер пишет, что Карл XII в армии Петра Великого быть достоин только первым солдатом. И говорит это не русский, а француз.
– Неужели так? – спросил Павел.
– Доподлинно так, – ответил граф Иван Григорьевич с некоторым восхищением, слезы на глазах имея, – это истинно Бог был на земле во времена отцов наших!
«Для многих причин несказанно рад я был таковому восклицанию», – записал Порошин. Вечером он читал наследнику «Историю Петра Великого» Вольтера: «Карл XII, славный девятью годами побед; Петр Алексеевич – девятью годами трудов, положенных на создание войска, равного шведской армии; один – прославленный тем, что он дарил государства, другой тем, что он цивилизовал подвластные ему народы. Карл имел титул непобедимого, который мог быть отнят у него в одно мгновение; народы дали Петру Алексеевичу имя Великого, которого его не могло уже лишить одно поражение»…
– Петр Великий в изображении Вольтера, – заметил Порошин, – герой-преобразователь; он – законодатель и отец народа – идеальное воплощение просвещенного государя.
– Вот бы и мне быть похожим на него, – вздохнув, ответил Павел. – Да это очень трудно.
– Не тужите, Ваше Высочество, – улыбнувшись, сказал Порошин, – главное – у вас есть с кого брать достойный пример для подражания.
Поздним вечером в дневнике Порошина появилась такая запись: «Чьи дела большее в нем возбудить внимание, сильнейшее произвесть в нем действие и для сведения его нужнее быть могут, как дела Великого Петра? Они по всей подсолнечной громки и велики, превозносятся с восторгом сынов Российских устами. Если бы не было никогда на Российском престоле такого несравненного мужа, то б полезно было и вымыслить такого Его Высочеству для подражания».
