«Светлый ум, благородное сердце Порошина могли служить поруками, что дальнейшее воспитание великого князя Павла Петровича Порошиным имело бы самые благотворные последствия». Но иначе судила о том высшая власть – зависть и «опасный дневник», в котором простодушный автор с откровенностью писал о некоторых событиях придворной жизни, сделали свое дело: Порошин был отставлен от двора великого князя.
«Невежество и зависть, против всех добрых дел искони воюющие, вооружились на меня посередь моего течения», – писал он.
«Люди с крупными умственными и нравственными достоинствами, образованные и любившие горячо свое отечество, но скромные и прямые, подобные учителю математики при великом князе Павле Порошину, как-то плохо уживались при дворе Екатерины II», – замечает В. Ключевский.
И о сих записках уверили его высочество, что они со временем будут только служить к его стыду и посрамлению.
С. Порошин
«К несчастью, записки Порошина обнимают только два года, 1764-й и 1765-й, – писал С. М. Соловьев. – В конце последнего года из записок видим, что против их автора уже ведется интрига. Порошин говорит очень темно об интриге, лиц не называет. Можно видеть только, что, выдаваясь слишком резко из толпы своими достоинствами, отличаясь добросовестностью, желанием быть как можно чаще с наследником и служить ему своими советами и сведениями, Порошин приобрел сильное влияние на впечатлительного ребенка. Нашлись люди, которым это не понравилось и которые постарались произвести холодность между великим князем и Порошиным, который находит, что великий князь имеет много рассеяний и других дел, вредных для серьезных занятий… А ребенок жаловался, что ему мало развлечений, зачем в вольный маскарад его не водят, жилище свое в горести называл монастырем Павловским, Никиту Ивановича Панина настоятелем, а себя вечно дежурным монахом. С другой стороны, завистливые кавалеры указывали Панину, что Порошин забрал себе слишком много влияния на великого князя».
Панин узнаёт о существовании записок Порошина и просит их почитать. «Если он и прежде по известным внушениям переменил свой взгляд на Порошина, – пишет С. Соловьев, – то записки окончательно должны были оттолкнуть его от их автора. В них на первом плане великий князь и Порошин; о Панине говорится с уважением, но нравственное значение его не выдается вперед. Некоторые из лиц, посещавшие великого князя, выставлены беспощадно с точки зрения автора записок, что не могло не обеспокоить Панина, тем более что некоторые из этих лиц очень крупны, и Порошин назначал записки для чтения великому князю. Могло показаться опасным и неприятным, что малейшее слово всех посещавших наследника, слово, сказанное невзначай, было записано и будет потом возобновлено в памяти великого князя, а может быть, передастся и кому-нибудь другому. Панин был откровенен с Порошиным в своих отзывах о лицах высокопоставленных, и все это было записано, например: „Никита Иванович изволил долго разговаривать со мною о нынешнем генерал-прокуроре князе Вяземском и удивляться, как фортуна его в это место поставила: упоминаемо тут было о разных случаях, которые могут оправдать сие удивление“.»
28 декабря 1765 года в дневнике Порошина появилась последняя запись: «Хотя и была у меня с Его Высочеством экспликация, однако после тех интрижек и наушничеств все еще не примечаю я к себе со стороны Его Высочества той доверенности, той горячности и тех отличностей, которые прежде были. От Никиты Ивановича поднесенных ему тетрадей записок не получил я еще, и никакого об них мнения, ни худого, ни доброго, не слыхал от его превосходительства. При таких обстоятельствах продолжение сего журнала становится мне скучным и тягостным. Если они не переменятся, то принужден буду его покинуть, дабы употребить то время на то, что авось либо более к спокойствию моему послужит».
Интриги и опасный дневник сделали свое дело – в начале 1766 года Семен Андреевич Порошин был отставлен от двора великого князя и получил направление в Малороссию. Павел утратил истинного друга и достойного руководителя, сумевшего соединить строгость педагога с какой-то женственной, материнской нежностью к своему возлюбленному питомцу.
Его дальнейшая судьба сложилась печально: в правителе Малороссии П. А. Румянцеве Порошин встретил человека, который сумел оценить его способности. В 1768 году он был назначен командиром Староосколького пехотного полка, с которым в следующем году выступил в поход против турок; в этом походе Порошин заболел лихорадкой, и 12 сентября 1769 года скончался.
Полковник Порошин, которому шел двадцать девятый год, был похоронен на кладбище Елизаветградской крепости.
«Исчез один из самых светлых русских образов второй половины XVIII века; начато было хорошее слово, хорошее дело и прервано „в самом начале“», – писал С. М. Соловьев.
Павел не забыл любимого учителя. Александр Куракин, единственный друг с детских дет, сообщал ему 16 января 1791 года о приобретении им «сию минуту» рукописи Порошина. «Дневники состоят из трех больших томов, – писал он, – я едва мог их еще только мельком перелистать и с величайшей поспешностью велел трем писцам снять с них копии».
Через несколько дней, читая «Записки» незабвенного учителя, друзья делились дорогими воспоминаниями детства.
Об отношении Павла Петровича к любимому воспитателю говорит и тот факт, что в библиотеке Павловского дворца сохранились два экземпляра «Записок» Порошина в роскошных переплетах.
Они были изданы его внучатым племянником профессором Виктором Степановичем Порошиным в 1844 году с подлинной рукописи «по особому разрешению императора Николая I». Вторым изданием «Записки» вышли в 1881 году, когда были сняты цензурные запреты, и с приближением печального юбилея резко повысился общественный интерес к жизни и деятельности «романтического императора».
Историк Н. К. Шильдер справедливо заметил, «что завещало нам честное перо Порошина, вполне достаточно, чтобы сказать: перед нашим взором в лице десяти-одиннадцатилетнего мальчика является законченный образ будущего императора с его привлекательными и дурными особенностями характера…». Но почему-то многие исследователи делают из этого правильного мнения неправильный вывод, что Павел Петрович уже в те годы обнаруживал чуть ли не признаки душевной болезни. Извлекая из записок только примеры упрямства, вспыльчивости и впечатлительности, они забывают, что все дети в той или иной степени подвержены этим чувствам. Для этого достаточно вспомнить следующее утверждение замечательного врача-психолога Лабрюйера: «Все дети высокомерны, заносчивы, раздражительны, завистливы, любопытны, корыстны, ленивы, непостоянны, застенчивы, лживы, скрытны». На этом фоне Павел выглядит идеальным ребенком!
Царь – всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть над всем миром не сделает его лучше.
М. Монтень
Наступил 1759 год, славный год побед русского оружия над Пруссией в Семилетней войне. 12 июля генерал-аншеф П. С. Салтыков одерживает победу над генералом Веделем под Пальцигом. 1 августа в ожесточенном, кровопролитном сражении при Кунерсдорфе был наголову разбит непобедимый Фридрих II. 28 сентября следующего года русские войска вошли в Берлин, а 16 декабря П. А. Румянцев штурмом взял сильную крепость Кольберг. Казалось, что только чудо может спасти Пруссию, и это чудо произошло. Непримиримый противник прусского короля императрица Елизавета Петровна тяжело заболела: ее мучили сильные головные боли, рвота и кашель. 23 декабря она исповедалась и приобщилась, на другой день – соборовалась. Болезнь усилилась, и вечером ей стало совсем плохо.
Декабрь выдался на редкость холодным, по безмолвному, притихшему городу поползли слухи один нелепее другого. Со страхом ждали перемен.
В последние годы характер императрицы переменился: она стала раздражительной и капризной. Бесконечные обиды сменялись страхом и тоской, мучили болезни. Она часами сидела одна в огромном кабинете, никого не принимая, спасаясь сном. При дворе заговорили о шестилетнем наследнике и его матери в качестве регентши; говорили и о высылке обоих родителей. С тревогой ожидали неминуемого конца благополучного царствования, «не чая ничего другого, кроме бедствий». Эта тревога «доходила в Елизавете иногда до ужаса, но, отвыкнув думать о чем-либо серьезно, она колебалась, а фавориты не внушали ей решительности».
Правда, И. И. Шувалов за несколько недель до кончины императрицы обратился-таки к Н. И. Панину с предложением «переменить наследство». Но осторожный Панин ответил, что «сии проекты суть способы к междуусобной погибели; переменить то, что двадцать лет всеми клятвами утверждалось, без мятежа и бедственных последствий переменить не можно…». Но на всякий случай Никита Иванович намекнул Екатерине, что «если больной императрице предложить, чтобы сына с матерью оставить, а Петра выслать, может быть большая вероятность этого». «…Но к сему, благодаря Богу, – читаем в записках Екатерины, – фавориты не приступили, но, оборотя все мысли свои к собственной безопасности, стали дворцовыми домыслами и происками стараться входить в милость Петра III, в коем отчасти и преуспели».
