прошлого — то есть тех, кто проявлял интерес к социалистическим формам экономической организации или даже защищал их, демонстрировал доброжелательное отношение к русской культуре и негативное — к национальным государствам Балтии. Восхвалялись подвиги только тех солдат Первой мировой войны, кто поддерживал большевиков (включая латышских стрелков). От писателей требовалось выражение преклонения перед советской властью — особенно от поэтов, от которых ожидали стихов, восхваляющих Сталина. Художники могли лишь изображать в реалистической манере сцены событий 1905 г., революции 1917 г. и героизм Ленина. «Специалисты» из ЦК партии создавали списки «предлагаемых тем» для всех сфер искусства. Изучение гуманитарных наук определялось академиями наук, созданными вскоре после войны по образцу Академии наук СССР.
Эстетические стремления были полностью подчинены диктату «социалистического реализма» — в Прибалтике, как и во всем СССР, благодаря бескомпромиссному сталинисту Андрею Жданову, хорошо известному в Эстонии, поскольку именно он осуществлял руководство оккупацией этой страны. В числе других способов творческого самовыражения Жданов стремился искоренить «формализм» (искусство ради искусства независимо от содержания) и, применительно к Прибалтике, «буржуазный национализм» (выражение симпатии или восхищения национальными государствами). Такие ценности не соответствовали новому, социалистическому укладу и должны были исчезнуть в соответствии с идеологией марксизма-ленинизма-сталинизма. От историков требовалось изображать события 1940–1941 гг. как «неизбежную социалистическую революцию», во время которой «пролетариат» трех стран Балтии, возглавляемый местными коммунистическими партиями (и с помощью братского СССР), сбросил «буржуазное иго», установил «диктатуру пролетариата» и присоединился к братским республикам СССР в построении социализма. Такая схема исторического развития преподносила историю Прибалтики как «борьбу добра со злом»: все события и деятели прошлого, находившиеся по «правильную» сторону баррикад «классовой борьбы» — движущей силы истории! — были положительными героями, тогда как остальные — отрицательными или в лучшем случае не играющими значительной роли. Эта схема оставалась обязательной до смерти Сталина в 1953 г. и входила в образовательную программу на всех уровнях, а также в «официальные истории» трех республик, написанные сотрудниками институтов истории (составных частей академий наук) и институтов истории коммунистической партии.
На долгие годы такая схема стала основой всех исторических трудов, обеспечивая новую власть — партию, правительство, аппарат государственной безопасности — категорией «врагов», в которую можно было зачислить все группы населения, угрожающие советской власти и государственным интересам СССР. В соответствии с ней фазы исторического развития могут пересекаться, и в результате люди с мышлением, характерным для более ранней фазы, могут жить в следующей, более прогрессивной. Защитникам наиболее прогрессивной фазы (диктатуры пролетариата) необходимо было тщательно отслеживать все проявления «устаревшего» мышления, поскольку подобные умонастроения могли легко перейти в уклонизм, саботаж и обструкционизм. С этой точки зрения прибалтийские республики кишели потенциальными врагами, выросшими в капиталистическом окружении. Если такие люди не полностью соответствовали требованиям нового порядка, от них следовало тем или иным образом избавиться.
Претворение новой политики в жизнь посредством физической ликвидации «опасных элементов» было наиболее ярко продемонстрировано при коллективизации сельского хозяйства. В сельской местности в 1940–1941 гг. энтузиазм по отношению к колхозам был минимален; индивидуальное сельское хозяйство было давней традицией побережья, укрепившейся благодаря аграрным реформам 20-х годов, а также «реформе» 1940–1941 гг., когда сами новые советские правительства создали новый класс мелких землевладельцев — фермеров с наделом 10 га. Поскольку немецкая оккупация практически не изменила ситуацию, в 1945 г. в Эстонии было 136 тыс. индивидуальных крестьянских хозяйств, в Латвии — около 280 тыс., а в Литве — более 300 тысяч. Темпы записи в коллективные сельскохозяйственные предприятия — колхозы и совхозы — оставались крайне низкими, несмотря на чрезвычайно высокие налоги, которыми облагались частные хозяйства. К 1947 г. партийное руководство в Москве устало ждать и определило категорию «кулаков» — обструкционистского класса, на который возложили вину за медленные темпы коллективизации. Эта категория была гибкой, но центром группы являлись успешные фермеры, использующие наемный труд; их теперь планировалось ликвидировать как класс. В 1948–1949 гг. около 40 тыс. человек было депортировано из Литвы в Сибирь, в марте 1949 г. — примерно 40 тыс. человек из Эстонии и около 44 тыс. — из Латвии (по всем трем странам существуют различные цифры). С точки зрения местных компартий, эта акция была успешной: без вредного влияния кулаков сельское население стало вступать в колхозы, и к 1950 г. трансформация сельского хозяйства в Прибалтике практически завершилась. Как можно было ожидать, производительность сельского хозяйства немедленно упала; ее общий уровень был меньше, чем в 1940 г. Психологическая травма, причиненная населению депортациями 1948–1949 гг., была столь же велика, как в июне 1941 г., но тогда вторжение немцев позволило в какой-то степени отомстить ее виновникам, а в 1948–1949 гг. такая возможность отсутствовала.
В целом восемь лет сталинизма в Прибалтике вызвали у взрослого населения региона ощущение безнадежности, несмотря на пропаганду, неустанно прославлявшую славное будущее социалистического общества. Нормой жизни стала нехватка всевозможных товаров (до 1947 г. в ходу были продуктовые карточки), поскольку, согласно директивам из Москвы, средства вкладывались прежде всего в развитие тяжелой промышленности. Снижение производительности сельского хозяйства из-за коллективизации существенно уменьшило запасы продовольствия в городах. Жилищные условия, особенно в крупных городах, были хуже, чем когда-либо, и недостаток жилья привел к распространению коммунальных квартир. Люди быстро научились не задавать вопросов о системе распределения, выделявшей более редкие товары лицам, входившим в номенклатуру, поскольку аппарат госбезопасности быстро создал эффективную систему информаторов и осведомителей. Наиболее суровым ограничениям свободы самовыражения подвергались ученые и деятели искусства; многие из них в результате прекратили свою деятельность и пошли на неквалифицированную работу, тогда как другие следовали партийной линии и создавали идеологически корректные произведения. В любом случае интеллектуальная элита трех стран уменьшилась, как минимум, наполовину из-за репрессий, депортаций и эмиграции довоенной интеллигенции. Знакомство с искусством и литературой западных стран и «ориентация на Запад» вызывали подозрение; теперь, в советском культурном пространстве, обязательной стала ориентация на русский язык и культуру. Несмотря на наличие в коммунистических партиях Прибалтики и правительственных структурах «национальных кадров» — эстонцев, латышей и литовцев, — все представители новой политической элиты рабски следовали директивам из Москвы со смесью убежденности и страха.
Поколение эстонцев, латышей и литовцев, которые были детьми во время Второй мировой войны и формировались как личности в послевоенный период, не относилось к новому режиму так же, как их родители и прародители. Детские воспоминания (у каждого человека свои) говорят нам об обычном подчинении взрослым, о нехватке различных товаров и естественных желаниях обрести стабильное будущее: добиться успехов в учебе, вступить в брак, получить профессию. В то время как взрослые чувствовали контраст между современной реальностью и довоенным прошлым, для большинства детей нормальным было то, что окружало их в настоящем, включая отсутствие информации об остальном мире. Эта реальность означала пионерскую и комсомольскую организации, коммунистическую партию и понимание того, что страна,
