обряд в греческих храмах Южной Италии и попытался обязать причислить всех павших православных воинов в боях с сарацинами к лику святых. Были и другие способы подчеркнуть священство императора, в том числе посредством установления неписаных ограничений для кандидата в цари, касающихся его физических свойств. Как известно, ни один император Византии не являлся
калекой. Наличие на троне лица с физическими недостатками было невозможно, за редчайшими исключениями, с чем, кстати сказать, и связан универсальный способ устранения конкурентов на трон посредством их ослепления или обрезания носа — жуткий варварский обычай, заимствованный у Каролингов [713]. Напрашивается очевидное сравнение, если мы вспомним некоторые ограничения, предъявляемые канонами для кандидатов в священники.
В частности, 78-е Апостольское правило отстраняет от епископства слепых и глухих, «да не будет препятствий в делах церковных». По мнению канонистов, этот принцип распространяется и на безруких, безногих, больных эпилепсией и т.п., хотя специального правила на этот счет нет [714]. А по другому толкованию, для кандидатов на епископское место такие ограничения носили абсолютный характер. Если же священнослужители получили увечья уже после вступления в сан, они сохраняли свой статус до конца жизни, но не могли уже более претендовать на повышение в иерархии [715].
Поскольку же император имеет сан, подобный священническому, то царствовать, исполнять высокие полномочия калека не может. Это, конечно, только предположение, но, как представляется, аналогия здесь очевидна.
3. Император — глава Церкви
Прообразом и наместником Христа может быть только один человек — эта истина для византийцев не требовала доказательства. И, поскольку василевс воспринимался как единственный человек в мире, получивший власть непосредственно от Христа (даже Константинопольский патриарх не имел такого достоинства, он заимствовал свою власть от василевса), то, несомненно, Римский царь является и главой Кафолической Церкви. Вальсамон писал: «Так как содействие самодержцев простирается на просвещение и укрепление как души, так и тела, а авторитет патриархов ограничен исключительно пользой душевной (ибо забота патриархов о благосостоянии телесном незначительна), равно как попечение и забота императриц по отношению к подданным простираются только на телесное благополучие, ибо женщины лишены всякой способности в помощи душевной, то светильни императоров обвиваются двумя золотыми венцами, а патриархов и императриц — одним бордюром» [716]. Иными словами, статус патриарха подобен статусу императрицы (!), но никак не может соперничать с царским саном.
Неудивительно, что император Исаак II Ангел (1185–1195 и 1203–1204), как и прочие василевсы Византии, прямо именовал себя епистимонархом (т.е. «опытнейшим правителем Церкви», «благочинным Церкви»), имеющим власть исправлять то, что совершается вопреки каноническим определениям. И это — общее понимание для Византийских императоров их места и роли в Церкви. Как глава церковного управления и Римской державы, император стоит над людьми и законами — его сердце в руках Бога. И вполне последовательно Феодор Вальсамон и Болгарский архиепископ Димитрий Хоматин (XIII в.) утверждали, что царь не подлежит ни законам, ни правилам, т.е. стоит выше их (толкование Вальсамона на 19, 20, 21, 22, 23-е правила Святого Поместного Карфагенского Собора) [717]. И далее: «Царская власть может делать все: она может назначать гражданского судью, чтобы судить епископа или другое посвященное лицо, привлекаемое к суду. Эта же власть может, по законному усмотрению, церковный суд заменять светским» [718].
Развивая эту мысль, Хоматин указывал, что император, будучи по своей власти епистимонархом Церкви, руководит соборными определениями и придает им законную силу [719]. Его слова, человека, сведущего и в каноническом и гражданском законодательстве, признанного специалиста, очень интересны: «Император, который есть и называется верховным правителем Церквей, стоит выше определений Соборов. Этим определениям он доставляет надлежащую силу. Он есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священства, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры — митрополичьими кафедрами. За исключением совершения богослужения императору предоставлены все остальные епископские привилегии, на основании которых его церковные распоряжения получают канонический авторитет. Как древние императоры подписывались: Pontifex Maximus, таковым должно считать и теперешних императоров, как помазанников Божьих, ради царского помазания. Подобно тому, как Спаситель, будучи Помазанником, есть и чтится как Первосвященник, так и император, как помазанник, украшается благодатью первосвященства» [720].
Легко представить, что все эти прерогативы были отнесены к благочестивым императорам, например организаторам Вселенских Соборов. Но они признавались и за царями, чьи поступки не всегда одобрялись Церковью, императрицами (хотя, как мы видели, их статус изначально признавался не равным царскому сану) и даже императорами-ересиархами. Например, в синаксаре Недели Всех Святых император Лев VI Мудрый именуется приснопамятными премудрым — вероятно, сыграл свою роль разумный компромисс между императором и Церковью о наименовании Константинопольского храма Всех Святых, который василевс пытался назвать в честь своей покойной супруги Феофано. После возражения Церкви о том, что не подобает вчерашнюю царицу почитать воздвижением в ее честь столь великого храма, стороны пришли к соглашению посвятить храм Всем Святым. Составитель синаксаря считал, что именно благодаря этому событию стал праздноваться Праздник Всех Святых в современном виде.
Императоры Ираклий I Великий и Лев III Исавр наряду с Константином IV Погонатом упоминаются в службе субботы Акафиста как орудия защиты Богородицей Римской империи и Церкви от нашествия персидского царя Хосрова и иных агарян. В этом же синаксаре прослеживается мысль о том, что Господь неизреченным Своим промыслом ведет Римскую империю к спасению, и подобает использовать и естественные возможности, и уповать на Бога и молитвенное предстательство Его Пречистой Матери. В службе Недели Православия Постной Триоди встречается наименование императрицы святой Феодоры как благочестивейшей царицы, которой Господь судил быть орудием восстановления почитания святых икон [721].
Подытожив, нельзя не изумиться той удивительной, красивой картине, которая открывалась взорам византийцев и остальным народам. «Для нашего времени, — писал один историк, — может представляться изумительным и странным такое зрелище: царь во дворце произносит религиозно-нравственную речь, — его слушает простой народ, христианские и языческие философы, епископы. И это правда. Но в быту византийских христианских императоров встречалось много такого, что на наш современный взгляд показалось бы странным, непонятным и неуместным. Что сказали мы, если бы православный государь облекся в саккос и омофор, если бы в руках его мы увидели во время литургии дикирии, если бы, при вступлении в общественное собрание, он стал благословлять народ архиерейским благословением, если бы певчии стали возглашать ему: ис-полла? Все это показалось бы нам выходящим из ряда вон, необыкновенным, аномалией. И, однако, все это было в Византии,
