Эстонии, 1998 г. — в Латвии и 2000 г. — в Литве) активность избирателей не давала оснований полагать, что население полностью разочаровалось в новой политической системе. Несмотря на то что количество принявших участие в голосовании уменьшилось по сравнению с первыми выборами (с 67 до 57 % в Эстонии, с 89 до 71 — в Латвии и с 75 до 52 % в Литве), процент избирателей в среднем оставался более высоким, чем во многих сложившихся западных демократиях. Не ослабело и желание амбициозных политиков быть услышанными в парламенте: на третьих независимых парламентских выборах в Эстонии за место в парламенте боролись 12 партий, в Латвии — 21 партия и в Литве — 17. К этому времени множество известных людей сменили партийную принадлежность или даже создали собственные партии. За десятилетие, прошедшее с 1991 г., во всех трех странах установились парламентские демократии, фундаментальные принципы которых были в целом приняты населением даже несмотря на то, что политическим деятелям (в парламентах и за его пределами), как правило, приходилось иметь дело с общественным мнением, которое могло быстро меняться от активной поддержки до самого сурового осуждения.
Национальные государства
или государства всеобщего благосостояния
В первое десятилетие после обретения независимости во всех трех республиках значительная часть дискуссий велась вокруг вопроса: какое же государство теперь нужно строить? Как показало бурное становление многопартийной системы, в обществе не было единого мнения по этому вопросу; амбициозные партии и отдельные честолюбивые личности с легкостью разрабатывали платформы, способные привлечь хотя бы частичку общественного внимания, и присовокупляли к ним декларации, что рекомендуемая ими политика соответствует «национальным интересам». Со временем сложились три основные ориентации, позволявшие рассматривать и выявлять большую часть проблем. Какой-либо полной корреляции между этими направлениями и платформами конкретных партий не существовало; население также было склонно менять свое мнение от выборов до выборов; идеологи с четкими и недвусмысленными взглядами в республиках Балтии являлись маргиналами, а сами идеологии отличались изменчивостью, так что было сложно с уверенностью охарактеризовать чью-то позицию в общепринятых терминах «правый», «левый», «центрист». Тем не менее ответы на главные вопросы: что собой представляли возрожденные республики, как определять право на гражданство в них, для чего следует использовать государственную машину, как следует распределять скудный государственный бюджет и какой должна быть внешняя политика — отражали подспудно присутствующее общее мировоззрение (нем. Weltanschuung), которое, в свою очередь, складывалось из исторического опыта, чувства этнической идентичности, эгоистических интересов и понимания значения самого «нового вхождения в Европу».
Несмотря на то что народные фронты раскололись и перегруппировались в политические партии (одни более, другие менее преуспевшие на парламентской арене), значительная часть того духа, что вызвал эти фронты к жизни, сохранилась и по прошествии десятилетия. Люди, сожалевшие об утере «национального единства», преобладавшего в эру 1988–1991 гг., и подходившие ко всему именно с такой ориентацией, были по-прежнему настроены резко антисоветски, утверждая, что 1940–1941 и 1945–1991 годы были периодом долгой, кошмарной и незаконной оккупации Эстонии, Латвии и Литвы хищным соседом. Для них «советская эра» была современным продолжением политики российского империализма, начало которой положил еще Петр I в XVIII в., и которая использовала марксистко-ленинскую идеологию в качестве прикрытия российской территориальной экспансии на Запад. Соответственно, нынешний процесс «нового вхождения в Европу» изображался как возвращение к собственному наследию, к изначальной «европейскости» Балтийского побережья. Все институты, нормы и модели поведения (включая административно-командный стиль экономики) советских времен следовало уничтожить; российские войска (присутствовавшие в Прибалтике до 1994 г.) должны были быть выведены, а большинство русскоязычных жителей побережья следовало убедить вернуться на их «этническую родину». Дискурс в рамках такой ориентации предполагал наличие прав собственности на географическое пространство; считалось, что часть побережья, где некогда жили древние литовцы, латыши и эстонцы, теперь «принадлежала» их современным потомкам; в данном контексте крайне широко использовалось притяжательное местоимение «наше». Главной (хотя и не единственной) целью деятельности государственного аппарата считалась защита всех форм культуры «основных наций» (эстонцев, латышей и литовцев) и особенно их языка. Такой протекционизм был необходим, поскольку число носителей этих национальных культур было небольшим, и, соответственно, они были весьма уязвимы для всеохватного влияния «внешнего» мира.
«Государство» и «национальная культура» представляли собой отдельные концепции: национальная культура имела долгую историю, тогда как государство, как показали относительно недавние исторические события, могло быть утрачено и вновь обретено, а государственный аппарат может быть захвачен людьми, враждебно настроенными по отношению к национальной культуре. Постоянно проживающие в трех странах представители других национальностей (и носители других языков) могли получить гражданство этих государств, если сдадут экзамены, подтверждающие их лояльность; в противном случае они получали статус «постоянно проживающих в стране иностранцев». Языки титульных (основных) наций являлись государственными; дать равный или сходный статус любому другому языку было бы отказом от возложенной на государство протекционистской миссии. С данной точки зрения континент Европа представлял собой конгломерат различных национальных культур (примерное об этом писал Иоганн Готтфрид Гердер в конце XVIII в.), и при этом каждое из государств в составе Европейского сообщества имело в основе культуру одной нации — и Балтийские республики тоже не могут быть чем-либо иным. И в дополнение ко всему, если западная цивилизация действительно заботится о культурном и лингвистическом разнообразии, она должна согласиться именно с таким взглядом на континент. В конце концов, лишь в государствах, «принадлежащих» эстонцам, латышам и литовцам, дети могут по-настоящему сформироваться как личности, относящиеся именно к этим национальностям, и говорить на эстонском, латышском и литовском языках. Только в таких государствах художники слова могут проявлять свой талант на эстонском, латышском и литовском, обогащая таким образом культурное наследие всего континента. Однако выживание трех национальных культур нельзя было пустить на самотек; его должны обеспечивать и защищать государственная политика и государственный же надзор. В Эстонии во время парламентских выборов 1992 г. подобные взгляды выражала победившая партия «Отечество»; в Латвии они легли в основу платформы партии «Отечеству и свободе» в 1993 г., а в Литве — партии «Союз Отечества» (преемницы «Саюдиса»), где их высказывал лидер партии Витаутас Ландсбергис — политик, популярный по сей день. Закономерно, что правые партии конкурировали за голоса консервативно настроенного населения с «отколовшимися» партиями, декларировавшими подобные взгляды еще более бескомпромиссно.
В противовес этой общей позиции второе распространенное мировоззрение в качестве отправной точки для рассмотрения природы трех обществ Балтийского побережья использовало то состояние, в котором они находились сразу после распада СССР. С этой точки зрения тот факт, что три страны Балтии были оккупированы и аннексированы могущественными соседями-хищниками во время Второй мировой войны, может быть, и является истинным и достойным сожаления, однако прошлое изменить нельзя, и полстолетия существования
