в составе СССР нельзя расценивать как один сплошной период ничем не смягченного зла. Пережив тяжелые времена, три национальные культуры (и языки, на которых они самовыражались) все еще были вполне живы, что показало, что им ничуть не угрожала опасность исчезновения, как заявляли некоторые. Опасения отдельных писателей на этот счет были скорее выражением личных мнений, чем справедливой оценкой ситуации. В рамках суровых ограничений командной экономики талантливые люди все же имели возможности для самовыражения; специалисты в различных сферах получали соответствующее образование, модернизация хотя и значительно медленнее, чем в странах Запада, но происходила (особенно в таких сферах, как тяжелая промышленность, развитие технологии, урбанизация); разумеется, личной свободы в данной ситуации было меньше. Коммунистические партии, хотя и присвоившие себе незаслуженные права, умели ценить таланты, и коммунизм, невзирая на претензии на всезнание, в действительности был всего лишь альтернативным способом осуществления модернизации. Такие ужасы советского периода, как ликвидации, тюремные заключения и переселение целых групп невинных людей, явились результатом неправильной политики, но не неизбежным следствием системы. Помимо этого, этнические русские так же страдали от тоталитарного режима, как и население стран Балтии; поводы для печали были у всех республик бывшего СССР.
Учитывая эти факторы, каждое из правительств стран Балтии в эпоху после обретения независимости в 1991 г. должно было признать, что все три республики нуждались в выработке собственных политических стратегий, соответствующих новой международной ситуации. Европейские страны теперь стали мультикультурными, полиэтничными и многонациональными — некоторые из-за притока иммигрантов из бывших колоний, некоторые вследствие длившейся десятилетиями политики, поощрявшей въезд «гастарбайтеров», а некоторые из-за естественной и свободной трансграничной миграции рабочей силы на континенте, столь восприимчивом к подобному либерализму. Национальные государства Европы, ни одному из которых никоим образом не угрожало исчезновение, шаг за шагом уточняли концепцию национального суверенитета, чтобы воспользоваться выгодами наступающей интернационализации. Протекционистские установки, касающиеся «национальной культуры», постепенно отступали перед лицом широко распространяющейся по всему свету международной поп-культуры.
С точки зрения подобного развития государственная политика по предоставлению гражданства в зависимости от языковых способностей выглядела крайне недемократичной; требования, чтобы школьники помимо языка, на котором говорят у них в семье, обязательно изучали государственный язык страны, представлялись этноимпериалистическими, а невозможность занимать высокие должности для лиц нетитульной национальности казалась следствием этнических предрассудков. Политика, направленная на достижение целей этнического и языкового доминирования одной национальной группы, стала напрасной тратой времени и ресурсов в тот период, когда национальные правительства должны были сосредоточить усилия на экономическом росте и сокращении хронической бедности. Государственную политику следовало нацелить на создание государств всеобщего благосостояния по образцу Скандинавских стран, которые явились наглядным свидетельством того, что маленькие страны могут, если для них это важно, сохранить свою национальную уникальность, одновременно с этим обеспечив своих жителей — как граждан, так и неграждан — достойным вознаграждением за их труд, медицинским обслуживанием, государственными пенсиями и соответствующими образовательными услугами. Ресурсы, необходимые для создания таких государств всеобщего благосостояния, должны были поступать благодаря реформированной налоговой системе, нацеленной на новый класс богатых — то есть на тех, кто воспользовался плодами «шоковой терапии», «дикого рыночного капитализма», — поскольку неравенство в доходах достигло немыслимых пределов. Для балтийских республик имело огромный экономический смысл ориентироваться как на Запад, так и на Россию, поскольку оба направления представляли собой рынки сбыта для их товаров и услуг; и кроме того, множество жителей стран Балтии сохраняли лингвистические, культурные и исторические связи с Россией. Во время парламентских выборов 1992 г. эту ориентацию наиболее ясно выражала Объединенная народная партия Эстонии, стремившаяся получить голоса этнических русских; элементы такой ориентации присутствовали и в платформе Партии сельчан, которую возглавил бывший последний руководитель страны советского периода Арнольд Рюйтель. В Латвии эта ориентация проявилась в платформах таких партий, как Партия народного согласия и «Равноправие», — обе они призывали к интеграции этнических русских в латышское общество, — а также в действиях Социалистической партии, претендовавшей на преемственность по отношению к социал-демократическому движению Латвии в межвоенный период. Неудивительно, что обещания социального благополучия подобного рода присутствовали в программе «Народного движения Латвии» — крайне популистской партии, выступавшей «против элит» и довольно успешно выступившей на вторых парламентских выборах 1995 г. В Литве, где право избирать в соответствии с конституцией 1992 г. было предоставлено всем постоянным жителям республики, включая этнических русских и поляков, левые были наиболее явно представлены Демократической партией труда (победившей на парламентских выборах 1992 г.). Ее более слабая соперница, Литовская социал-демократическая партия, была против приватизации и весьма скептически относилась к ориентации Литвы на Запад.
Эти две точки зрения можно охарактеризовать как правую и левую в рамках политического мышления в трех республиках после 1991 г. Однако ни один политик и ни одна политическая партия не поддерживали все их элементы с равной силой, и многие выбирали третий — средний путь, пытаясь представить себя прагматиками, центристами и в большей мере людьми, способными решать проблемы, чем истинными приверженцами ценностей того или иного направления. Реформы для таких политиков означали прежде всего переход от нынешних «посткоммунистических» реалий к «нормальному» состоянию европейских стран. В подобном стиле мышления «новое вхождение в Европу» должно было предполагать пристальное внимание к правилам, установлениям и предложениям европейских международных организаций, в которые хотели бы вступить три новые республики, приняв все соответствующие ограничения на абсолютную свободу национальных действий. Это выражалось в поддержке мер, направленных на продвижение к свободному рынку, а также в мерах по защите тех, кто по разным причинам не был конкурентоспособным. Соответственно, меры по внедрению государственных языков и защите национальной культуры не могли осуществляться без одновременных мер по защите языков и культур национальных меньшинств. Во внутренней политике необходимо было также избегать действий, продиктованных желанием отомстить русским за их гегемонию в политической и культурной жизни в советский период, а также любых других мер, за которыми стояло желание рассчитаться за еще более давние исторические обиды. Все чувствительные меры должны опираться на современную европейскую систему ценностей. Все споры, связанные с границами, следовало быстро и мирно урегулировать, основываясь на компромиссах, даже если в результате приходилось уступить часть территории.
Национальный суверенитет в этом контексте не мог стать оправданием для поведения, опорой которого служит представление о собственной автохтонности, для автаркических действий в экономике и совершенно независимого начертания курса национального будущего. Если три республики хотели воспользоваться всеми выгодами помощи своему развитию со стороны Европы — финансовой и всякой другой, — они должны были во всем действовать в согласии с той системой ценностей, которую Европа внедряла в международные организации на протяжении той половины столетия, когда она изменялась сама. Перенесенные в прошлом страдания сами по себе не давали балтийским республикам особого статуса — многие
