замечу, что она максимально изоморфна основному и наиболее очевидному содержанию дошедших до нас документов. В последние годы изучение этой проблематики приняло несколько иной характер; акцент делается на социальных стратегиях, взятых на вооружение знатью, стремившейся через церковь упрочить свое имущественное и общественное положение, а в более широком плане — на механизмах власти и социального регулирования. Переориентация на эти сюжеты во многом связана с именем Д. Йонья-Пра [3026], влияние которого испытали многие современные исследователи, занимающиеся историей знати и церкви, в том числе Э. Маньяни Соарес-Кристен — автор наиболее значительного регионального исследования 90-х годов, посвященного этой теме [3027]. Выполненное с завораживающей скрупулезностью, оно существенно обновляет наши представления о взаимоотношениях аристократии с церковными учреждениями Прованса. Дело не только в том, как и почему симпатии знатных семей распределялись между многочисленными монастырями региона, но и в способах контроля за ними. Дарения и вступление в сан младших членов семьи сочетались с поддержкой определенных реформаторских течений (или с противодействием им), влиянием на выборы местных епископов, лавированием между конкурирующими центрами церковного авторитета и т. д. Богатейший материал, собранный исследовательницей, позволяет лучше понять механизм взаимодействия светской и духовной элиты посткаролингской эпохи. К сожалению, книге недостает хронологического простора. Некоторые явления, представленные автором как социальные новации (например, приобретшее в XI в. популярность делегирование членов аристократических семей в монастыри для дальнейшего продвижения их на епископские должности — взамен ставшего предосудительным прямого контроля над епископатом), следует считать повторным востребованием старого социального опыта — достаточно вспомнить раннюю историю аббатства Лерен, давшего путевку в жизнь Фаусту Риезскому, Эвхерию Лионскому, Цезарию Арелатскому и многим другим прелатам.
Недостаток внимания к первым столетиям средневековья сказывается на разработке и другой приоритетной темы современной французской, в известной мере, и всей западной медиевистики, а именно формирования феодальной элиты, в том числе ее социально-правовой природы, особенностей организации и т. д. Подавляющее большинство исследователей стремятся понять этот феномен на материале Х–XII вв., т. е. в тот момент его истории, когда он уже вполне отчетливо проступает в источниках. Процесс его генезиса освещается мельком или не освещается вовсе.
В центре внимания остается социально-политическая история отдельных линьяжей, однако круг анализируемых при этом вопросов заметно расширился. Предметом исследования является такие сюжеты, как: верность и вассалитет; оммаж и фьеф; оммаж и convenientia — особый договор, характерный для изучаемого региона, заключаемый при установлении вассально-сеньориальных отношений; знатность и рыцарское достоинство; фьеф и публично-правовая власть (в том числе их рентные аспекты); роль частных замков и дружин, насилия и добровольно принимаемого покровительства, Божьего мира и Божьих перемирий; матримониальные стратегии и политические союзы знати и рыцарства; формирование рыцарского ритуала и рыцарской этики и т. д. Каждая из этих тем является объектом серьезных публикаций, собирает представительные конференции и служит предметом жарких дискуссий, по накалу страстей сопоставимых с деяниями тех, чей смутный облик современные рыцари пера и пытаются воссоздать.
Зачастую спор ведется по очень частным вопросам, смысл которых в полной мере доступен лишь узкому кругу специалистов, владеющих одним и тем же или очень близким материалом. Однако в результате их интенсивной и тщательной проработки южнофранцузская элита Х–XII вв. предстала перед нами в существенно ином свете, чем она виделась не только 30, но даже 15 лет назад. Трезво оценивая свои возможности переварить и критически осмыслить опубликованную за эти годы литературу, я решил (не без риска прослыть верхоглядом) по возможности отвлечься от большинства нюансов и разногласий и ограничиться беглым абрисом созданной на сей день картины — с тем, чтобы сосредоточиться на некоторых наименее изученных сюжетах.
Согласно новейшим представлениям, класс феодалов, а вместе с ним феодализм, сложился в общих чертах на рубеже X–XI вв. в результате своего рода приватизации публично-правовых функций опирающимися на укрепленные замки и военную силу земельными магнатами. Этот класс состоял из нескольких социальных групп: аристократии, представленной графами, виконтами и некоторыми нетитулованными сеньорами региона, например монпельерскими Гильемами и провансальской семьей Порселет, из своего главного замка Les Baux (давшего нам, между прочим, слово "боксит") не раз бросавшей вызов даже коронованным правителям Прованса [3028]. К высшей знати примыкали сеньоры рангом ниже, чаще всего известные по названию родового замка или даже города, служившего им резиденцией: Андуз, Ванс, Грасс, Изес, Кастеллан, Ламбеск, Оранж, Понтев, Турв, Фос… Далее шли кастеланы, или, на французский лад, шателены, статус которых однозначно определить нельзя, тем более что он не был неизменным: то были коменданты и владельцы замков одновременно [3029]. Объем их полномочий являлся предметом договоренностей с более высокими сеньорами, и большинство дошедших до нас convenientiae и клятв верности касаются именно их. Наконец, рядовые рыцари, именуемые иногда "рыцари замка", каковые могли находиться и под рукой графа, и под рукой шателена, что, конечно же, влияло на их материальное положение, отчасти и на социальный статус [3030]. Список замыкает наименее изученная группа — оруженосцы и другие вооруженные слуги, зачастую так никогда и не обретавшие рыцарское достоинство, но четко отличаемые от простонародья и, несомненно, входившие, на третьих ролях, в феодальную элиту. Организация этого класса характеризуется переплетением личностных и вещных отношений, оформляемых как устными соглашениями и ритуальными процедурами, так и письменными документами, в которых нормы вульгарного римского права сочетаются с нормативными понятиями собственно феодального общества: верностью, дружбой и т. д. При этом становится все яснее, что отношения между различными группами феодальной элиты (например, между представителями высшей знати, между нею и шателенами, между шателенами и "рыцарями замка") регулируются, хотя и типологически сходными, но все же не идентичными нормами. Вопреки распространенным представлениям, основанным, по-видимому, на анализе рыцарской идеологии более позднего времени, в реальной жизни люди, стоявшие на более низких ступенях феодальной лестницы, не могли безусловно рассчитывать на то, что сеньоры станут выкупать их из плена, заботиться об их детях и т. д. Во всяком случае, источники об этом молчат.
С этими положениями, как будто, согласны все специалисты. Дальше начинаются разногласия. Среди наиболее дискуссионных — вопрос о социальной и правовой природе convenientia. Э. Манью-Нортье полагала, что распространенность договоров этого типа служит одним из самых веских доказательств нефеодального характера южнофранцузского общества X–XI вв. [3031] П. Боннасси, с некоторыми оговорками, квалифицировал этот договор как феодальный [3032]. В последние годы эта позиция получила обоснование и на собственно южнофранцузском материале — главным образом, благодаря Э. Дебакс, по мнению которой даже ранние "соглашения" следует рассматривать в одном ряду с феодальными клятвами верности, коими, в частности, изобилует картулярий Тренкавелей
