l:href="#n_3033" type="note">[3033]. Сходным образом, в настоящее время специалисты не склонны драматизировать тот факт, что в южнофранцузских, особенно септиманских, документах X–XI вв. термин feodum зачастую синонимичен термину fiscum. Для историков 60-х и 70-х годов этот факт служил самоочевидным доказательством нефеодального облика каролингского Midi. Эта трактовка была характерной для Э. Манью-Нортье, со временем лишь ужесточившей свою позицию, но ей отдали должное и те, кто никогда не ставил под сомнение феодальность южнофранцузского общества X–XI вв., например П. Боннасси и Ж.-П. Поли. Сегодня, благодаря намного лучшей проработке источников, гораздо понятнее специфичность употребления обоих терминов, в частности, то, отмеченное в предыдущей главе, обстоятельство, что "фиском" в эту эпоху называли не только казенное, но и частное владение. Любопытно, как одно и то же наблюдение, сделанное на разных витках историографии, может возыметь для нее и стимулирующие, и тормозящие последствия.
По-новому сегодня видятся и некоторые аспекты южнофранцузского ом-мажа. Бесконечный спор о том, предшествовала ли устная клятва верности акту инфеодации и сопутствующему ей письменному документу или же всего лишь завершала эту процедуру, приобрел гораздо большую осмысленность в свете новейших представлений о том, какую роль играло в изучаемом обществе письмо. Главная и, без всяких оговорок, выдающаяся заслуга в разработке этой проблемы принадлежит М. Зиммерману; хотя его исследования построены на каталонском материале [3034], сделанные им выводы, прежде всего о стремительном росте грамотности и письменного делопроизводства с начала XI в., важны и для понимания южнофранцузского средневековья. Основываясь на этих выводах, равно как и на своих собственных наблюдениях, П. Боннасси в только что вышедшей программной статье предложил рассматривать появление convenientiae как одно из проявлений перехода от преимущественно устной культуры небольших квазисемейных сообществ (в которых господин и его "люди" были связаны само собой разумеющимися взаимными обязательствами) к письменной культуре публично значимых и иерархически организованных социальных групп [3035].
Еще одно приоритетное сегодня направление исследований связано с осмыслением самой природы отношений между сеньором и вассалом. В частности, доказано, что обязательства сторон далеко не всегда симметричны и что, по крайней мере, "рыцари замка" имели, по отношению к шателенам, очень мало прав и очень много обязанностей. В каталонских документах их даже обозначают тем же термином, который с начала XII в. применялся к зависимым крестьянам: homines solidi [3036]. К этому вопросу, тесно связанному с загадкой сервильного оммажа, я вернусь в конце главы, сейчас же хотел бы упомянуть, что иерархическая организация класса феодалов изучается гораздо более разносторонне, чем раньше. Примером могут служить просопографические штудии, давшие, в числе прочего, основания полагать, что единство феодальных кланов не в последнюю очередь поддерживалось матримониальными союзами, а именно целенаправленной выдачей дочерей замуж за своих "верных". На это, согласно одному из толкований, указывают распространенные среди них случаи самоидентификации при помощи одних лишь матронимов [3037]. Безотносительно того, верно ли это объяснение или нет, высокая степень сплоченности феодальных кланов считается доказанной. И если раньше подчеркивали их склонность к насилию и своего рода социально-политический анархизм, преодоленный лишь вмешательством церкви, добивавшейся установления хоть каких-то преград для рыцарских бесчинств и в конце концов внедрившей в сознание современников идеи "Божьего мира" [3038], — то сегодня историки все больше склоняются к мысли (еще не вполне отчетливо артикулированной) о том, что совокупность феодальных кланов и линьяжей и сама по себе постепенно трансформировалась в систему, обладавшую достаточно выраженной способностью к саморегулированию.
Никак не будучи исчерпывающим, этот обзор все же дает некоторое представление об основных направлениях, по которым в последние десятилетия идет изучение южнофранцузской средневековой элиты. Нетрудно заметить, что социальная структура как таковая не принадлежит к их числу, что оборачивается недостатком внимания к некоторым группам, составляющим эту элиту, прежде всего к низшему ее слою. Другой очевидный просчет состоит в отсутствии должного интереса к предыстории вопроса. В этом смысле, современный подход к истории знати, рыцарства и господствующего класса в целом, по-прежнему определяется идеями и источниковедческими решениями Ж. Дюби, предложенными еще в 60-е и 70-е годы.
Как известно, возникновение рыцарства он связывал с появлением в источниках термина miles и его более разговорного эквивалента caballarius, согласно его наблюдениям, зарегистрированных в южнофранцузских документах с 20-х годов XI в. С этого же примерно времени писцы обнаруживают интерес к термину "замок". Чуть позже источники начинают фиксировать платежи, наиболее непосредственно связанные с существованием феодальных дружин, прежде всего альберг. Эти и некоторые другие факты и позволили Ж. Дюби датировать рождение феодальной элиты XI в. [3039]
Это точка зрения, безусловно, преобладает и в наши дни, во всяком случае, среди исследователей южнофранцузского средневековья. Однако в последние годы она все чаще подвергается критике. Наиболее аргументированная исходит от Д. Бартелеми [3040]. Суть его возражений сводится к трем тезисам: milites упоминаются задолго до эпохи "феодальной революции"; в течение XXI вв. термины miles и nobilis, как правило, синонимичны, что опровергает положение об обособлении рыцарства от знати; все более частое употребление термина miles отражает не столько появление новой социальной группы, сколько увеличение объема сохранившихся источников и их растущую точность в фиксации социальных реалий. Не разделяя полностью мнение Д. Бартелеми (особенно его третий тезис, который легко парируется уже задававшимся вопросом, отчего же именно в XI в. возникла потребность в более точной терминологии), не могу не согласиться с ним в том, что аргументация Ж. Дюби в этом вопросе действительно не всегда корректна. Например, датируя становление южнофранцузского рыцарства второй и третьей четвертями XI в., он упустил из виду некоторые более ранние свидетельства или, под тем или иным предлогом, их "дисквалифицировал". Так, упоминание слова caballarius в марсельской грамоте 979 г. (кстати, дошедшей до нас в подлиннике, что делает ее особо ценной) он отвел на том основании, что речь идет об антропониме [3041]. Между тем, это не только недоказуемо, но и ровным счетом ничего не доказывает: достаточно задаться вопросом о причинах появления такого имени. Прозвища этого типа и в самом деле нелегко отличить от термина, обозначающего социальный статус, однако известно, что антропоним Caballarius был в ходу и в XI в., причем носящие его люди были близки к титулованной знати, например виконтам Марселя [3042].
Д. Бартелеми прав и в том, что термин miles неоднозначен. В широком смысле слова, miles — это человек, обладающий рыцарским достоинством; поэтому было допустимо назвать так и представителя высшей знати, например, носившего титул princeps владетеля Антиба [3043]. Сходным образом, постфактум "знатнейшим рыцарем" назван сеньор долины Трете
