Ознакомительная версия.
Да будет здесь описано это воскрешение к новой жизни, ибо редкостность самого «казуса» хотя и не перевешивает неприглядного прошлого нашего героя, однако поневоле отодвигает его на задний план. Злодеяние его по юридическим меркам искуплено, а неповторимость его судьбы без этого искупления, как и без искупленных грехов, вряд ли была бы возможна.
Георг Б. знал Берлин, каким он его запомнил пятьдесят лет назад. Не раз и не два за долгие годы тюремного заточения ему вспоминался этот город, и перед мысленным взором вставали булыжные мостовые, по которым грохочут запряженные битюгами подводы, и именно с этим грохотом связывалось для него представление о шуме большого города, окраина которого начиналась где-то в районе Потсдамской площади. Пятьдесят лет он хранил в своей памяти образ этого города именно таким. А ежели случалось ему дерзнуть поразмышлять о возможностях прогресса, ежели украдкой подобранный, неведомо как залетевший в застенки клочок газеты наталкивал его на домыслы о новомодных технических изобретениях, то в воображении вместо трехэтажных домов вздымались четырехэтажные, а внутреннему оку, лишенному возможности лицезреть переменчивую действительность, в качестве совсем уж диковинного чуда из чудес рисовалась, быть может, самодвижущаяся повозка. Да и то это была колымага, предельно мыслимая скорость которой не превосходила скорости конного экипажа, запряженного четверкой, ну, от силы шестеркой лошадей. Ибо за что еще могло цепляться его воображение, как не за привычные, доступные уму мерки? Гужевой транспорт – вот с чем было для него связано представление о скорости, он никогда в жизни не видел и вообразить себе не мог, что человек способен передвигаться шустрее зайца, оленя и даже газели.
А тут вдруг Б. вышел из вагона городской железной дороги и очутился в двадцатом столетии. В двадцатом? Да куда там – как минимум в сороковом! Стрелой, нет, пулей, словно вылетевшие из ствола, по улицам на сверкающих металлом тарахтящих двухколесных таратайках взад-вперед носились молодые люди с пачками газет под мышкой. Поблескивая черным и коричневым лаком, по мостовым сами собой и почти бесшумно скользили шикарные экипажи, огромные и совсем крохотные. На возвышении сидел водитель и крутил штурвал, словно правит кораблем. А из глоток этих повозок со всех сторон доносились странные, то писклявые и басовитые, то пронзительные и благозвучные, то грозные, жалобные и умоляющие, то осипшие и полные ненависти звуки. О чем они кричат? Такими истошными и непонятными голосами? Что пытаются приказать пешеходам? И все их понимают – один только Б. нет. За время его отсутствия в мире появился совершенно новый язык, средство взаимопонимания, столь же само собой разумеющееся, как и его родной немецкий, состоящий, однако, из душераздирающих, жутких звуков, словно извлеченных из третичного периода, из младенческих времен человечества, из непролазных первобытных дебрей. Все подчинялось каким-то непостижимым правилам и законам: один зачем-то останавливается, тогда как другой, ухватившись за рога рычащей машины и приникнув к ней, словно пытаясь уберечь на собственной груди собственную жизнь, мчится вдоль по гладко вымощенной набережной. Потсдамская площадь из окраины города превратилась в его центр. Жалобный сигнал рожка из уст полицейского на перекрестке приказывал одним стоять, другим идти или ехать, целое скопище трамваев и машин, плотно уткнувшись и едва ли не подталкивая друг дружку, являло собой ошеломляющую, пронзительную, умопомрачительную какофонию цветов и звуков, красных, желтых, фиолетовых…
А тут еще эта сеть проводов над головой, вдоль и поперек испещренное черными нитями небо, словно некий сумасшедший инженер расчертил на ватмане эфира свои безумные планы. Приложи ухо к металлической мачте, и услышишь в ней гул множества непонятных, жутких голосов, словно где-то в далекой Африке целое племя дикарей то ли в кровавом, то ли в молитвенном трансе издает душераздирающие вопли, а здесь, в Берлине, их слышно.
Георг Б. приобрел билет в подземку и, не успев опомниться, подхваченный толпой других пассажиров, очутился на перроне, был втиснут в поезд – и вот тут-то решил, что, не иначе, сама преисподняя свихнулась. Да неужто мертвецы способны спать в таком грохоте? Неужто не сотрясаются в гробах их бренные косточки? Неужто этот громоподобный рев не нарушает их вечную тишину? Да и верхний, наземный мир – как он от всего этого адского шума не проваливается в тартарары? Почему всякий раз над проносящимся под землей поездом не проламывается асфальт, увлекая в разверзающиеся бездны тысячи людей, моторных и конных повозок, хитросплетения проводов и все прочие диковинные премудрости нового времени?
Георг Б., семидесятилетний старик, шагает по жизни зеленым юнцом. Он хотел бы работать. Энергия, полвека дремавшая в его теле, жаждет применения и выхода. Только кто же ему поверит? Но закоснеть в таком вот детском неведении тоже не годится. Выходит, его ждет смерть? Он стоит на краю могилы? Небывалое испытание, выпавшее на его долю, кажется издевкой над всеми привычными человеческими мерками. Это испытание – победа над смертью. Освоив мир современного города, Георг Б. теперь должен освоить мир работы. Человек, заброшенный в мир машин, и сам должен стать машиной. Гальванизирующие токи семидесяти втуне прожитых лет пронизывают и сотрясают его дрожью нетерпения: Б. должен работать!
Нойе Берлинер Цайтунг, 24.02.1923
Человек из картона шел по улице. Из картона были его плечи, спина, грудь и все, что ниже пояса. Не из картона были только ступни ног. Вместо головы на картонном туловище торчал уродливый куб из плотной бумаги. Передняя сторона куба являла собой, так сказать, лицо, причем весьма примитивное: два квадратных отверстия изображали глаза, еще одно, треугольное, мнило казаться носом. Ни ушей, ни рта у человека не было. Очевидно, ни есть, ни слышать от него не требовалось. А требовалось от него одно: ходить, ходить, ходить.
Его картонное тело, словно в насмешку над этой своей основной деятельностью и будто в издевку над шаркающими под картонным туловом рваными башмаками, было спереди и сзади разрисовано вроде как татуировкой: татуировка изображала большой, занимающий чуть ли не всю переднюю сторону автомобиль и надпись: «Бжик-бжик[18], быстрейшее в мире авто».
Нетрудно догадаться, что человек, о котором я рассказываю, был один из тех бедолаг, кого – в полном противоречии с их доходами – в народе прозвали «сэндвичами». Противоречив был и весь его облик: прославляя быстрейшее в мире авто, внушая всему свету мысль о неимоверной скорости этого авто, он обязан был ходить медленно. Ибо хитроумная фирма «Бжик-бжик», воспользовавшись его услугами, наградила этого человека редкостно неповоротливым телом. Это был не человек, а ходячая афишная тумба – зрелище, достаточно парадоксальное само по себе. А если бы бегающая – вот был бы восторг! Но с тех пор, как существуют автомобили «Бжик-бжик», да и вообще реклама, шустрых людей-сэндвичей мир еще не видывал.
Нет! Этот человек, иллюстрируя необычайную скорость автомобиля «Бжик-бжик», шагал медленно. Мимо него, обгоняя, мчались автомашины, в том числе, вероятно, и марки «Бжик-бжик». Человек невозмутимо шел дальше, и обстоятельная равномерность его шагов по асфальту наводила на мысль о вертящихся внутри него шестеренках. Дождь шел и переставал. Солнце выглядывали из облаков и снова пряталось. Люди на тротуарах останавливались поглядеть на оживший рекламный плакат и снова шли дальше. И только он, человексэндвич, неутомимо вершил свой путь по улице – туда и обратно.
Неутомимо? Да разве тот, у кого нет ни лица, ни тела, кому оставили одни ступни, ибо только они и потребны фирме «Бжик-бжик» для ее сиюминутной рекламной надобности, – разве у такого существа есть сердце, способное утомиться и замедлить свое биение? Это противоречило бы интересам фирмы! И если уж удалось до такой степени исказить подобие Господа, что и сам Всевышний, узри он случайно сию картину, вынужден был бы поверить, будто и на его превечном лике тоже намалевана реклама марки «Бжик-бжик» – что стоило вправить в тело этого наемного существа неутомимый механизм вместо обычного человеческого сердца?
Однако нет, не удалось! Ибо после полудня, в начале второго, я сподобился увидеть чудо: человек-сэндвич остановился, снял с себя сперва переднюю часть, потом спину, затем сам себя обезглавил, поставив свою кубическую «личность» на тротуар и, уже совсем в другом виде, обыкновенным человеком на двух ногах, присел на ступеньки. И никто не удивился этому мгновенному превращению картонного существа в обычного человека из плоти и крови. Что и понятно: к сожалению, во всей этой истории про человека-сэндвича нет ничего чудесного и ничего удивительного. В Китае вон тоже никто не удивляется при виде гужевых людей, именуемых «кули», все назначение которых сводится к тому, чтобы сделать автомобили «Бжик-бжик» абсолютно излишними.
Ознакомительная версия.
