«Шаривари», до сих пор не установлено). И никогда не следует забывать, что Моро погиб всего в 28 лет, сознательно ускорив свой жизненный конец [26] и как поэт еще полностью не определился (не забудем, что свой первый сборник песен Беранже издал в возрасте 35 лет, а его двухтомник «Песни», принесший ему славу, — лишь шестью годами позже).
Эжезипп Моро был не только политическим поэтом. Он оставил ряд пленяюще грустных элегий, таких, как «Вульзи», где нежно воспета природа окрестностей Провена, или «К моим песням», где он прощался с жизнью. Среди его песен, полных грациозного изящества, выделяются светлая, радостная песенка «Ферма и фермерша», полуироническая, полупечальная песня «Медору», где поэт позавидовал бездомной прежде собаке, которую теперь холят и ежедневно кормят, грустная песня «Птица, которую я ожидаю» или насмешливая «Ответ на приглашение». Но как часто сбивался он в этих песнях, например в «Колоколах» (песня, которую особенно почитал Ж. -Б. Клеман) или в «Крестинах», на свой обычный тон — и именно потому, что не был «в сущности только элегиком», как утверждают французские историки литературы. Воспевая, например, в «Крестинах» новорожденного ребенка привратницы, поэт знает, что ничего не «унаследует» этот мальчик, кроме царства небесного, зато в жизни
Ты — пушечное мясо в страшных войнах,
Ты угодишь и в госпиталь под нож.
От пыток голода, от жажды знойной
Ты на своей соломе не заснешь.
Страданье стало для тебя законом:
Ведь ты — народ!
Смерть Моро в больнице, на «койке для бедных», как и весь его страдальческий жизненный путь, глубоко взволновала поэтов-романтиков, порою даже консервативных, увидевших в его судьбе воплощение рокового жребия не признаваемого обществом поэта, второго Жильбера. На весь этот шум немедленно и раздраженно ответила легитимистская «Газетт де Франс», где появилась в июле 1839 г. статья, обвинявшая Моро во всех смертных грехах, особенно же в «неистовости» его «столь же узкого, как и бешеного республиканизма, идеал которого — следовать деяниям Сен-Жюста и Бабёфа» [27]. С этого времени началась посмертная борьба за Моро, продолжавшаяся целое столетие. Консерваторы и реакционеры сплотились в убеждении, что Моро был всего-навсего «элегик», а де революционный поэт, и, кроме того, он только и делал, что кому-нибудь подражал: то Беранже, то Гюго, то Бартелеми, то Барбье. А когда стало известно его покаянное письмо к Луизе Лебо по поводу стихов, написанных для префекта полиции, на него обрушились и либералы. Совершенно по-другому относился к Моро народный лагерь, простивший ему эти стихи, вызванные голодом, и видевший в нем дорогого и близкого художника. Поэты революции 1848 г. и Парижской Коммуны любили Моро. Были у поэта защитники и в критике. Шарль Бодлер, выразив недовольство той же «подражательностью» Моро, тем не менее находил в его творчестве много ценного, он писал: «Багаж Эжезиппа Моро нетяжел, но самая легкость этого багажа позволяет поэту тем быстрее идти к славе» [28].Критик благонамереннейше-буржуазного еженедельника «Иллюстрасьон» Леон де Вайи утверждал в 1859 г., что всякие вольные или невольные подражания автора «Незабудки» переплавились в его творчестве, как нечто собственное и лично им глубоко пережитое: «Моро чувствовал слишком живо для того, чтобы правдивость чувства не придавала полной оригинальности его форме […] Фактура его стиха полна ясности и силы, а все настроения, которые он выражает, полностью принадлежат ему лично» [29]. Позже Т. Люиллье, по-видимому, коммунар, написал одну из лучших книг о поэте [30], рассказав в ней со всей документальной полнотой о походе против издания «Диогена» двух министров Июльской монархии, префекта департамента Сены и Марны, супрефекта Провена, кучи сыщиков и жандармов, озлобившихся реакционеров, перепуганных типографов и лжедрузей поэта; к книге Люиллье приложен рисунок первоначальной могилы Моро, сделанный художником-коммунаром Ф. Регамэ.
Остановимся на песне Пьера Дюпона «Эжезипп Моро». В последней ее строфе говорится: «Защитим же от черной несправедливости, увенчаем цветами его память, подобную нетленной меди. И если праху мертвецов отрадно поклонение — идите же, простые сердца, возложить незабудки на его надгробный камень». Дюпон говорил здесь о Моро не как о революционном лирике, а лишь как о кротком и нежном поэте (песня была написана 19 декабря 1851 г., после бонапартистского декабрьского переворота, и, видимо, Дюпон не мог сказать большего). Но его призыв к «простым сердцам» был хорошо услышан: на протяжении всего XIX в. парижский народ неизменно приносил незабудки на могилу Моро.
Проект памятника Эжсзиппу Моро.
Гравюра Талюса по рис. художника Эзе.
К песне Дюпона была приложена гравюра [31], изображавшая тот памятник с бюстом поэта работы скульптора Талюса, по наброску художника Езе, который собирались поставить на могиле поэта в 1852 г. парижские рабочие и другие почитатели поэта, организовавшие для этого специальную подписку. Этот бюст — единственное сколько-нибудь достоверное изображение Моро (кроме профильного портрета работы Г. Стааль, кажется, не слишком похожего), и мы воспроизводим эту гравюру. Поставить памятник, однако, запретило правительство Второй империи, усмотревшее здесь некую политическую демонстрацию (Моро, как помнит читатель, написал сатиру «Партия бонапартистов») и даже арестовавшее организаторов подписки.
Эжезипп Моро — родоначальник французской революционно-демократической поэзии XIX в. Темы, которые уже были поставлены в творчестве Барбье, Бартелеми и некоторых других поэтов Июльской революции, нашли у него более глубокую разработку и многим дополнились.
Моро провозгласил невозможность для народа терпеть долее иго высших классов; вместе с тем поэт, уже свободный от «третьесословных» иллюзий, с замечательной прозорливостью показал, что буржуа и народный труженик — вовсе не «братья», но, напротив, враги, что буржуа — прежде всего обманщики, притеснители, насильники и эксплуататоры народа. Однако Эжезипп Моро кое в чем еще находился в плену взглядов буржуазно-демократической революционности — ив недифференцированном изображении народа, и в том, что общественные противоречия он все еще сводил к контрастам богатства и нищеты, но не к противоречиям труда и капитала: время 1830-х годов еще не давало ему возможности осознать
