клюнийской реформой и церковной тематикой в целом [138]. Напротив, докаролингская и раннекаролингская эпоха, считающаяся в Германии полноправной частью раннего средневековья, традиционно является одним из приоритетных объектов изучения, в том числе на южнофранцузском материале. Упомяну классические работы К.Ф. Штроэкера [139] и Ф. Принца [140], более поздние исследования В. Кинаста [141], М. Хайнцельмана [142], Э. Эвига [143], Р. Кайзера [144], а также К.Ф. Вернера [145], который уже более тридцати лет живет во Франции и пишет в основном по-французски, но по своим интересам и взглядам относится все же к немецкой медиевистике. Творчество этих историков прямо или косвенно связано с деятельностью Немецкого института в Париже, основанного в 1958 г. и с 1973 г. издающего важный журнал Francia.
Для этой группы ученых характерно сосредоточение на проблемах истории государства, королевской и церковной власти, этнических групп, истории знати, церкви и религии. При всех различиях в индивидуальных подходах и выводах, им свойственны некоторые общие теоретические представления, а именно: 1) убежденность в континуитете римских порядков, причем не столько этноса, культуры, повседневных условий жизни, экономических, социальных или частноправовых структур, сколько государственных институтов (например, налоговой системы) и механизмов власти; 2) повышенное внимание к истории элиты, с большим, чем у французских авторов, акцентом на сугубо потестарных, а не экономических, основах ее могущества, интерес к истории личных связей, матримониальных и политических союзов, изучаемых в русле просопографии. В этом смысле современная немецкая медиевистика продолжает проблематику середины века, хотя излюбленные немецкими историками прежних поколений темы личной верности, покровительства и предводительства являются сегодня почти что запретными — сказалось неприятие как нацистской идеологии, так и более ранней националистической историографии, в которой нацисты черпали свои идеи. Соответственно, немецкая медиевистика перестала искать истоки средневековья в "лесах древней Германии", хотя история и материальная культура древних германцев как таковых является одной из приоритетных тем, и сделано в этой области очень много. В зависимости от индивидуальных представлений того или иного автора, отчасти и конкретных сюжетов и регионов, которыми они занимаются, влияние германцев на общественный строй Галлии видится сегодня умеренным (В. Кинаст), незначительным и неспособным существенно изменить римские порядки (Э. Эвиг) и даже практически нулевым (К.Ф. Вернер).
Разделяя последние оценки, французская наука оказалась мало восприимчивой и даже безучастной к идеям и самим направлениям исследований, предложенным немецкими учеными. В какой-то мере это объясняется элементарной неосведомленностью (для большинства французских историков немецкий язык является непреодолимым препятствием), но, как свидетельствует опыт К.Ф. Вернера, это объяснение нельзя считать исчерпывающим: дело еще и в отсутствии особого интереса. В этом отношении поучительны размышления о его работах Ж. Дюби [146].
Наибольший интерес к идеям современной немецкой историографии проявили как раз те французские медиевисты, которые в самой Франции считаются и являются (как из-за своих методологических установок и стиля работы с источниками, так и крайне-правых политических взглядов) безусловными аутсайдерами. Это радикально пересмотревшая свои прежние взгляды Э. Манью-Нортье [147] и тулузский историк Ж. Дюрлиа, занимающийся историей раннесредневековых государственных институтов [148]. В работах последних двух десятилетий они рисуют раннесредневековое общество почти неподвижным и, по сути дела, позднеантичным, саму же позднюю античность понимают как эпоху безусловного господства публично-правового начала, что не всегда приемлемо даже для немецкой историографии, на которую они подчеркнуто ориентируются. Более взвешенные реакции на идеи немецкой медиевистики редки. Наиболее значительным (по крайней мере, с точки зрения проблематики данной работы) опытом этого рода следует признать недавнюю монографию Р. Ле Жан [149], в той же связи нужно упомянуть исследования М. Парисса, Д. Йонья-Пра, Д. Бартелеми, посвященные несколько другим сюжетам. Подавляющее большинство современных французских историков, и в частности те из них, кто занимается Средиземноморьем, говорит с представителями "немецко-парижской" школы на разных научных языках и не воспринимает ни их идеи, ни методы. По остроумному замечанию М. Хайнцельмана, сделанному в частной беседе, хотя его книги и вошли в "профессиональную литургию" французских медиевистов и довольно часто фигурируют в сносках, из этого еще не следует, что их действительно читают. Ситуация, безусловно, ненормальная: пускай взгляды немецких ученых на раннее средневековье достаточно спорны (и в очень большой мере обусловлены логикой общенаучных дискуссий, важных только для самих немцев), не подлежит сомнению, что они освоили большой круг источников, во Франции игнорируемых и даже почти неизвестных, и на их основе сформулировали ряд ценных выводов.
Заметно большее влияние оказывает на современную французскую медиевистику английская и американская историография. Отчасти это объясняется лучшим знакомством французов с английским языком, но главная причина заключается в большей созвучности идей "англосаксонской" медиевистики французским представлениям о том, чем и как должна заниматься историческая наука. По сравнению с немецкой историографией, которая применительно к французской истории сосредоточена на докаролингской и каролингской эпохе, английская и американская историография охватывает все средневековье — впрочем, как и античность, и новое время. Разумеется, работы англоязычных авторов существенно различаются качеством и новизной. Некоторые заслуживают высшей оценки, как, например, блистательная книга Л. Патерсон "Мир трубадуров" [150]. Есть и поверхностные, есть, наконец, вполне добротные, но написанные в общем-то в том же ключе, что исследования французских историков, и к сделанному ими добавляющие не так уж много.
В том, что касается французского Средиземноморья, английские историки занимаются больше позднеантичной, чем собственно раннесредневековой эпохой. Традиция ее изучения сложилась в Англии давно и никогда не прерывалась — вспомним С. Дилла [151], А. Джонса [152] и Дж. Мэтьюза [153] — но в последние десятилетия акценты расставляются по-новому. Из специальных исследований на первое, по важности, место следует поставить монографию А. Риве (несмотря на фамилию, потомственного англичанина) о Нарбонской Галлии [154], местами устаревшую, но по-прежнему не имеющую аналогов. Историей южногалльского города на материале поздней античности и раннего средневековья (по VIII в. включительно) успешно занимается С. Лозеби [155]. Кроме того, английская медиевистика традиционно интересуется историей Вестготского государства, в рамках которой известное внимание уделяется Септимании; в этой связи упомяну работы Э.А. Томпсона [156], П. Кинга [157] и Э. Джеймса [158]. В целом, английская историография — думаю, по случайному стечению обстоятельств — дала на удивление мало исследований, специально посвященных раннесредневековой истории изучаемого региона. Следует, впрочем, отметить некоторые общие работы, например Р. Маккитерик о политическом строе, церкви и культуре Каролингской империи [159] и И. Вуда о политической и правовой истории эпохи Меровингов [160]. В самые последние годы, усилиями И. Вуда, У. Поля, К. Уикхэма, С. Лозеби,
