малагасийцев в глазах иностранцев. Стратегию эту было возможно проводить лишь с известной долей насилия и угроз насилия, в первую очередь – в отношении женской половины. Представление о снедающем зафиибрагим страхе быть поглощенными окружающим населением, возможно, дает миф о том, как они впервые появились на Нуси-Бурахе (острове Сент-Мари) – миф, который пересказывали еще в конце девятнадцатого столетия. Как считалось, их предок Бураха был рыбаком, который потерпел кораблекрушение и вместе с командой судна оказался на некоем острове, населенном исключительно женщинами. Туземки уничтожили его товарищей, Бураху же одна милосердная старуха днем прятала в большом ящике, выпуская по ночам порыбачить. В одну из ночей он повстречал дельфина, который согласился отвезти его в безопасное место, и доставил мужчину на остров Нуси-Бураха [75].
По наблюдениям Альфреда Грандидье [76], в семнадцатом веке все свидетельства об изоляции женщин касались потомков мигрантов со Среднего Востока, некоторых мусульман и иудеев, которые с тех давних пор полностью растворились в общей массе населения. Он отмечает, что эти свидетельства резко прекращаются в 1690-х годах, примерно в то же время, когда на сцене появляются пираты, и что впоследствии здесь, даже на самóм острове Сент-Мари, половые нравы местных жителей ничем не отличались от таковых у остальных малагасийцев. Так же, как по всему Мадагаскару, интрижки до вступления в брак стали считать нормальным элементом взросления, секс вне брака – в худшем случае грешком, а яростную ревность со стороны любого супруга – серьезным моральным пороком.
Как же это случилось?
Ясно, что в долгосрочной перспективе это должно было каким-то образом быть связано с вытеснением зафиибрагим с их прежней позиции привилегированной касты «внутренних чужаков» и утверждением на эту роль сперва пиратов, а затем – малата. Оставшись без каких-либо значительных привилегий, которые стоило защищать, зафиибрагим больше не имели причин так сильно оскорблять моральные нормы своих соседей; свободно смешавшись с ними, они в значительной степени растворились как самоидентифицирующаяся группа. Остается, впрочем, открытым вопрос: отчего пираты – которые на своей родине по части половых нравов в принципе были много ближе к племени антемуру или ранним зафиибрагим, чем к другим малагасийцам (Джон Плантейн был готов пристрелить на месте предполагаемого любовника своей жены) – удостоились в этом смысле предпочтения? Объяснение, по-видимому, заключается в том, что пираты, с тех пор как они здесь впервые обосновались, были не в том положении, чтобы жаловаться. В распоряжении у них могли быть огромные ресурсы звонкой монеты и драгоценностей, однако социальный или экономический капитал у них практически отсутствовал: ни союзников, к которым можно было обратиться, за вычетом товарищей по несчастью, ни понимания – по крайней мере, поначалу – обычаев, стандартов или ожиданий в обществе, в котором они устраивали свою жизнь. От своих хозяев они могли оказаться в полной зависимости. По утверждению Мервина Брауна [77], от любого пирата, который вел себя слишком жестоко или намеревался уйти от жены к другой женщине, могли очень просто избавиться посредством яда в тарелке с вечерней трапезой; остатки награбленной добычи переходили в этом случае в руки его вдовы и ее семьи.
Результатом стал классический сценарий короля-чужеземца. В самых разных обществах богатство и диковинки из далеких стран, даже если их привозят не таинственные инородцы, нередко считаются воплощением абстрактной жизненной силы [78]. Аргументы тут следующие: в каждом социальном порядке есть понимание, хотя бы на интуитивном уровне, что он не может сам себя воспроизвести вполне, что такие фундаментальные вещи, как рождение, взросление, смерть и творчество всегда остаются за пределами его власти. Жизнь по определению является даром, который приходит извне. Посему существует стойкая тенденция связывать эти внешние силы и с необычными, невиданными людьми, и с необычными, неслыханными предметами, которые также появляются извне. В малагасийском языке это часто получает самое прямое отражение, поскольку подобные существа описываются словами занахари или андриаманитра, которые обычно переводятся – «творец», но на деле являются общими терминами для всего, что обладает властью или великолепием, но не поддается объяснению [79]. Разумеется, нет никаких гарантий того, что тот или иной инородный предмет будет индентифицирован подобным образом. Он может быть отнесен к разряду экзотического хлама, а его обладатели – к опасным варварам. Это всецело зависит от контекста и политических соображений текущего момента. Однако если кто-то искал способ устранить прослойку властных ритуальных специалистов, обращаясь непосредственно к источнику их власти, это лежало на поверхности.
Я всё же предполагаю, что даже если женщины-бецимисарака и их родственники мужского пола не восстали, подобно племени антемуру, чтобы низвергнуть доминирующую касту «внутренних чужаков», тот же самый результат вызвало их приятие пиратов. Зафиибрагим исчезают со сцены. Женщины освобождаются от прежних половых ограничений; ограничения же в этой сфере неизбежно служат средством регулирования и всех прочих сторон поведения женщин.
Революция совершалась посредством мифа. По свидетельству Маршалла Салинза, на Фиджи вождя как короля-чужестранца символически женят [80], затем «символически отравляют» [81] дочери страны. На малагасийской почве это, кажется, нередко случалось в действительности.
Женщины как политический токен [82]
На первый взгляд, свидетельства, которыми мы располагаем, не подтверждают эту интерпретацию.
Вот, например, довольно лаконичный рассказ самого Адама Болдриджа о его первом пребывании на острове Сент-Мари из показаний, которые он впоследствии давал в Нью-Йорке. Судно доставило его на остров в апреле 1691 года вместе с несколькими товарищами; все, кроме юнги, вскоре скончались от лихорадки. Вместе со своим помощником Болдридж регулярно участвовал в походах своих новых соседей против неприятелей с материка.
Я оставался с неграми в Сент-Мари и отправился с ними в поход… В мае 1691 года я вернулся из кампании и привел с собой семьдесят голов скота и несколько рабов. Тогда я выстроил себе дом и поселился в Сент-Мари, куда перебралось ко мне великое множество негров с острова Мадагаскар. Поселились они на острове Сент-Мари, и я жил с ними мирно, помогая им вызволять из плена жен и детей, которых еще прежде моего прибытия на остров другие негры увели на расстояние примерно в шестьдесят лиг к северу [83].
Поначалу неясно, кто воевал с кем, но Болдридж, судя по всему, женился на женщине не из зафиибрагим, а из клана беженцев из Антунгилы, большой бухты на севере [84]. Спустя несколько лет Генри Уотсон, который провел несколько недель на Сент-Мари, подтвердил существование «двух старых пиратов», Болдриджа и некоего Лоуренса Джонсона, которые снабжали проходящих мимо разбойников провизией и припасами «под предлогом торговли с Мадагаскаром рабами-неграми».
Эти двое оба женаты на местных женщинах, женились на Мадагаскаре также и многие другие.
