был связан (во всяком случае, напрямую) с фискальными интересами государства — ведь собственники италийских земель были освобождены от поземельных налогов. Община стремилась обеспечить полноценное хозяйственное использование земли — с тем, чтобы она давала доход, необходимый для воспроизводства граждан. Понятие дохода занимало в построениях римских юристов очень важное место. Так, в тех случаях, когда владение имело заведомо временный характер (при вступлении в чужое наследство, ввиду отсутствия настоящего наследника), неизвлечение дохода из имущества — кстати, не только земельного — рассматривалось как небрежение, недостойное "рачительного и честного отца семейства", и наказывалось штрафом [3959].
Источники, на основании которых написана эта картина, при всем их достоинстве, имеют, с точки зрения анализируемой проблемы, по крайней мере, три серьезных изъяна. Во-первых, что касается Дигест, они датируются самое позднее эпохой Северов, тогда как хотелось бы опереться и на данные двух последних столетий римской истории. Во-вторых, и это относится ко всему Кодексу Юстиниана, подавляющее большинство этих текстов характеризуют правоотношения отнюдь не изучаемого региона и даже не западных провинций Империи в целом, а Италии, имевшей очень особый статус, а в эпоху окончательной кодификации римских законов — также греческого Востока, не менее, если не более специфичного. В-третьих, работа с нормативными источниками всегда предполагает перепроверку сообщаемых ими сведений с помощью источников другого рода — ведь одно дело воля законодателя или суждение ученого юриста, и совсем другое — реальная правовая стихия. По крайней мере, историку игнорировать этот момент не пристало.
Отдавая себе отчет в серьезности этих вопросов, я вынужден признать, что в рамках данного исследования не в состоянии проработать их с той степенью тщательности, которой они, бесспорно, заслуживают. Не говоря уже о том, что их изучение во многих случаях наталкивается на нехватку источников, речь идет все же об очень особой проблеме, исследование которой требует учет такой массы исторических свидетельств, что заявленная тема (имеющая как-никак определенные географические границы и свою, не сводимую к юридической проблематике, структуру) просто затеряется в безбрежном море истории европейского права. Но и опереться на мнение предшественников удается далеко не всегда, поскольку многие ключевые аспекты практически не изучены.
Суть накопленных на сегодняшний день знаний по данной проблеме сводится, в максимально сжатом виде, к тому, что в последние два-три века существования Римской Империи реальная правовая жизнь и Италии, и особенно провинций заметно отличалась от той картины, которая предстает перед нами со страниц Дигест и даже императорских конституций более позднего времени. Речь, безусловно, не идет о какой-то другой правовой системе, это нужно подчеркнуть со всей решительностью. Нет: это было все то же римское право, но развивавшееся свободнее и быстрее, чем был готов санкционировать законодатель (хотя в некоторых случаях именно он выступал инициатором нововведений), и зачастую принимавшее формы, отрицавшие официальную юридическую догму.
Очень наглядно эти тенденции проявились в вопросе о том, кто является субъектом имущественных отношений. Свидетельства этому есть, например, в законодательных текстах вестготского королевства. В частности, они позволяют говорить об ослаблении отеческой власти и укреплении имущественных прав детей, прежде всего на bona materna, а также через более четкие, чем прежде, гарантии института peculium castrense. Однако главные новации касаются статуса замужней женщины: мужняя власть над ней существенно ослабела; наряду с мужем, она обладает дисциплинарной властью по отношению к детям, вместе с мужем договаривается об их браках; ей не только причитается доля в наследстве мужа, но и при жизни его она довольно активно участвует в управлении общесемейным имуществом, в частности, может воспрепятствовать совершению сделок, наносящих, по ее мнению, ущерб благосостоянию семьи [3960]. Разумеется, это ограничение обусловлено заботой о благополучии детей и ее собственном, в случае смерти мужа; важно, однако, то, что, хотя эта логика не была чужда правовому сознанию римлян классической эпохи (как и правовому сознанию большинства других обществ), оно категорически исключало публичное противодействие жены деловым планам мужа. Эти нововведения иногда связывают с влиянием германского права [3961], что, на мой взгляд, нельзя ни доказать, ни опровергнуть: с одной стороны, древнее германское право действительно обеспечивало большую защиту прав женщины, с другой стороны — постепенное возрастание ее прав составляло одну из важнейших черт римской юриспруденции от Августа до Юстиниана, развивавшейся без какого бы то ни было воздействия со стороны правовых обычаев германцев. Поэтому есть серьезные основания рассматривать эту тенденцию как результат внутренней эволюции, а не внешнего влияния.
В какой мере данные Вестготской правды применимы к раннесредневековой истории Средиземноморской Франции — вопрос дискуссионный. Безусловно полагаться на них было бы, наверное, так же неоправданно, как и их игнорировать (современная французская историография грешит последним). Собственно южнофранцузский материал вплоть до каролингской эпохи малоадекватен для изучения данного вопроса. И все же некоторые интересные сведения он содержит. Так, у Цезария идет речь о пожертвованиях в пользу Церкви, сделанных от лица не только отца семейства, но и его детей [3962]. Один из древнейших дошедших до нас южногалльских документов, а именно датируемая 692 г. дарственная епископа провансальского города Вэзона в пользу его же кафедры, составлен им совместно с его бабкой, вдовой прежнего епископа этого города [3963]. Этот факт интересен прежде всего как свидетельство несоблюдения духовенством целибата и наследственного характера церковных должностей, но он показателен и с точки зрения внутрисемейных имущественных отношений: представить себе нечто подобное в классическом праве невозможно. Эпистолографическая и агиографическая литература V–VIII вв. сообщает, по большей части, такие сведения, которые говорят о жизнестойкости правовых обычаев римлян, в том числе и в вопросах распоряжения семейным имуществом [3964], но отдельные штрихи указывают на происходящие исподволь изменения. Так, нет и намека на опеку над женщинами — будь то св. Рустикула, рано потерявшая родителей, или св. Консорция, чей отец стал отшельником [3965].
Власть отца семейства бесспорна (тому есть убедительные примеры и в проповедях Цезария, приведенные выше), но взрослые дети достаточно самостоятельны в распоряжении как своей судьбой, так и имуществом, доставшимся им от дальних родственников; в частности, без оглядки на родителей, они раздают его бедным или передают церкви. Последнее, конечно, штамп, подсказанный Евангелием, но ведь по-своему информативны и штампы — в Риме эпохи Северов такое поведение было немыслимым. Вообще, в том, что касается распоряжения имуществом, церковь сыграла важную роль в модификации многих норм [3966]. Самим своим существованием и привилегированным правовым положением она создавала почву для всевозможных исключений: то, что считалось непозволительным в отношениях между
