l:href="#n_4111" type="note">[4111]. Речь идет о модификации первого института и смягчении его ригоризма: акцент делается уже не на праве любого обиженного члена линьяжа воспрепятствовать заключению сделки или ее аннулировать постфактум (или, что представляется более вероятным, отказаться от своего права в обмен на какие-то блага), а на праве линьяжа в определенной ситуации, в частности, при нарушении церковным учреждением принципа неотчуждения приобретенного имущества, либо перечеркнуть сделку, либо заставить его выполнять по ней свои обязательства. Перед нами, бесспорно, два варианта одного правоотношения, и можно лишь удивляться настойчивости, с которой их разделяют.
Поражает также слабая изученность этого явления на южнофранцузском материале. Некоторые исследователи, с которыми мне довелось говорить об этой историографической аномалии, выражали недоумение самой постановкой вопроса ("где Вы видите признаки laudatio parentum на Юге?"). Другие, например М. Бурэн и Ж.-П. Поли, высказывали по этому поводу сожаление, констатируя, что исследований на этот счет почти нет. Показательно, что этот сюжет не затронут в очень серьезной работе Ж. Джорданенго о судьбах феодального права "в стране писаного права" [4112]. Между тем, вопрос именно в том, как на римской почве возник и, несмотря на рецепцию, очень долго существовал институт, опровергающий один из главных его принципов, а именно принцип нерушимости сделки.
Право, отраженное в южнофранцузских грамотах VIII–XI вв., в основе своей, несомненно, римское. Но это никак не означает, что Прованс и Лангедок того времени жили по Кодексу Феодосия или Бревиарию Алариха. По авторитетному заключению М. Кастэн-Сикар, формуляр подавляющего большинства актов каролингского времени настолько отличается от формуляра XII–XIII вв., сложившегося в условиях уже начавшейся рецепции, что говорить о сохранении в раннее средневековье в сколь-нибудь значительном объеме официальной юридической культуры Древнего Рима не приходится. Однако "семь столетий забвения, а часто и невежества, не смогли свести на нет римский юридический климат, в котором купалась Нарбонская Галлия" [4113]. По сути своей, это было обычное право, развившееся из юридической практики античного общества. Это обстоятельство, безусловно, облегчило в дальнейшем рецепцию римского права, но процесс этот растянулся минимум на три столетия и протекал далеко не идиллически, что служит, может быть, лучшим доказательством глубины расхождений между "народным" правом Средиземноморской Франции и римским правом — даже в том виде, в каком его усвоили и применяли легисты XIII–XV вв.
В ходе рецепции исчезли многие архаические черты раннесредневекового южнофранцузского права, в их числе представление о недостаточности приобретения юридической власти над вещью и необходимости дополнить ее материальным обладанием. На практике это представление выливалось в совершение определенных обычаем [4114] ритуальный действий, символизировавших реальное вступление во владение, например, передачу из рук в руки частицы отчуждаемого имущества. Но при всем архаизме этого обычая, его нельзя считать специфически феодальным: в той или иной форме и мере он характерен для всех докапиталистических обществ, не исключая и римское [4115]. Нужно иметь в виду, что в трактовке контракта и некоторых других вопросов римское право эпохи рецепции существенно отличалось от классического; приспосабливая Дигесты к условиям уже, по сути дела, предбуржуазного общества, легисты XIII–XV вв. не заметили, или не захотели заметить, многие черты, сближавшие римское право с отвергаемыми "варварскими" обычаями их собственного времени.
Феодальный характер раннесредневекового южнофранцузского вещного права, несмотря на его римское происхождение и римскую форму, сомнения не вызывает. Отвлекаясь по необходимости от того обстоятельства, что феодальность этого права в изучаемый период возрастала, и рассматривая его в статике, остановимся на наиболее заметных чертах регулируемых им отношений собственности.
4. Особенности распоряжения имуществом
Наряду с семейным, или линьяжным, характером анализируемой формы собственности, одна из наиболее отличительных ее черт заключается в разделении прав собственности на один и тот же участок земли между несколькими людьми, не связанными между собой родством. Эта особенность несомненно феодальная. Древнегерманское право исходит из презумпции имущественной независимости своих субъектов, которые образуют единый общественный организм именно в качестве полноправных собственников. Для римского права, с его четким представлением о лице и обязательстве, в целом, тоже характерно неприятие расщепления права собственности, хотя практика поземельных отношений породила в римском мире некоторые явления (сервитуты, эмфитевсис и т. д.), кое в чем напоминающие те, что подпадали под понятие разделенной собственности феодального права [4116]. Однако эти явления, хотя и немаловажные в правовой жизни римлян, все же маргинальны по отношению к тому пониманию собственности, которое эту жизнь определяло. Суть ее можно выразить словами Лабеона, дошедшими до нас в передаче Павла: "ты так же не можешь владеть тем, чем владею я, как не можешь стоять там, где я стою" [4117]. Как разительно отличается это высказывание от известной максимы М. Блока о том, что в средние века многие могли, указывая на одну и ту же землю, назвать ее своей!
Феномен расщепленной собственности прослеживается в южнофранцузских источниках начиная со второй половины IX в., не раньше. До этого объектом сделки служили, по большей части, достаточно крупные и в хозяйственном отношении цельные владения, нередко целые поместья (как то следует, например, из завещания Аббона) эксплуатация которых не предполагала какого-либо переплетения прав собственности. Не исключено, конечно, что малочисленность документов, уцелевших от раннекаролингского периода, мешает правильно оценить ситуацию, однако косвенные данные, как будто, подтверждают этот вывод. Во всяком случае упоминаемые в завещании Аббона и Марсельском полиптике бенефиции ни размерами, ни статусом не выделялись ощутимо из массы обычных (условно: крестьянских) держаний; имеющиеся сведения о структуре господствующего класса этого времени тоже не вписываются в представление о "вертикальном" распределении прав собственности.
К концу каролингской эпохи положение меняется. Передача Земли в бенефиций или феод начинает рассматриваться как отчуждение, феод более или менее последовательно отличается от аллода. Земля предоставляется за службу, а иногда и платежи. То, что эти пожалования производились в форме не только феода, но и аллода, не искажало сколь-нибудь существенно иерархическую природу собственности — отчасти в силу прочности личных отношений сеньора и вассала, отчасти потому, что Южноевропейские аллоды тоже были, своего рода, держаниями, хотя и более высокого статуса.
В Х–XII вв., жертвуя церкви часть своих земель или доходов, вассалы обычно подчеркивают, что делают это "по желанию" и "по совету" [4118], "с согласия" и "с одобрения" сеньора [4119], давшего на то специальное "дозволение" [4120]. Судя по обмолвкам, "совет" требовался и в тех
