по причине некорректности употребления этого понятия в отношении держателей. Однако мне кажется очевидным, что перед нами нечто большее, чем побочный результат разверстки повинностей. В той форме, в какой источники сеньориального происхождения вообще могли отразить представление о правах зависимых крестьян на "их" земли, налицо свидетельство существования института, сопоставимого с совладением, практиковавшимся в среде элиты. Конечно, не следует забывать о далеко не полном совпадении факторов, обусловивших его распространение в столь разной социальной (а также исторической и природно-географической) среде. Для крестьян решающими обстоятельствами были, по всей видимости, земельный голод и общая бедность, тогда как для их господ, наряду с материальными трудностями, определенную роль играли и чисто социальные стимулы, например желание сохранить причастность к привилегированной земле, дающей право на дворянское звание (как то было в Амбренуа в XIV в.), и вообще к родовому имуществу. Тем не менее, есть основания, чтобы провести параллель между миром свободных — и несвободных людей и в этом вопросе.
Насколько весомы были права держателя на его манс? Как уже говорилось, манс часто обозначается именем прежнего держателя. Такое обозначение могло сохраняться десятилетиями [4330]. В тех случаях, когда писцы приводят имена и прежнего, и нынешнего держателя, — это, как правило, отец и сын. И если вблизи больших городов или в местах массовых распашек нови смена держателя была достаточно обычным делом [4331], то в более патриархальных местностях исконность держательских прав крестьянской семьи следует считать очень вероятной. Проверить эту гипотезу мог бы сплошной анализ антропонимии конкретных усадеб на протяжении длительного времени. Хотя к этой работе французские медиевисты еще только приступают, на мой взгляд, уже сейчас правомерно утверждать, что южнофранцузский крестьянин был наследственным держателем своего надела.
В какой мере крестьянин мог распоряжаться своим наделом? Это самый сложный вопрос. Судя по всему, он был вправе передать его по наследству не только детям и внукам, но и другим близким родственникам. Есть основания полагать, что случаи хозяйственного (а не сеньориального) раздела маиса также обусловлены наследственным статусом держателя, а не произволом сеньора. Такой раздел, безусловно, нельзя было произвести без ведома и согласия сеньора — ведь при этом менялся объем повинностей [4332] — но это никак не означает, что сеньор был волен изъять какие-то участки из-под контроля данной крестьянской семьи. Вопрос вопросов состоит, однако, в том, имела ли на это право сама крестьянская семья. Речь идет, разумеется, об отчуждении земли в пользу других крестьян или каких-то иных лиц, готовых нести за эту землю соответствующие повинности, в том числе затрагивающие их социальный статус. Сеньориальный характер дошедшей до нас документации практически исключает отображение в ней подобных сделок. Надежная информация появляется лишь с XII в., отмеченного не только более богатым и разнообразным актовым материалом, но и победой юрисдикционной сеньории, придавшей делению на зависимых и независимых крестьян дополнительную условность. Можно, например, констатировать, что крестьянин, платящий обычные сеньориальные повинности и к тому же передавший аббатству Аниан "свою душу, тело, детей и все имущество" [4333], фигурирует в другом документе как свидетель, а его семья (вероятно, дети) — как контрагенты новых сделок [4334]. Не исключено, что режим земель, находящихся в руках этой семьи, был различным, так что участвовать в сделках она могла лишь в силу обладания теми участками, которые составляли ее собственность. Однако в условиях юрисдикционной сеньории и переплетения поземельных и рентных прав, эта оговорка не столь уж важна. Большинство знакомых мне французских историков, сетуя на нехватку данных, все же склоняются к тому, что крестьяне X и особенно XI–XII вв. могли, в известных пределах, отчуждать отдельные участки, входящие в их манс, — постольку, поскольку это не затрагивало интересов сеньора.
В связи с этим уместно сказать несколько слов о разложении маисовой системы. Этот процесс тесно связан с происходившей в X–XI вв. перестройкой сеньории и реорганизацией социального пространства. Притом, что в хозяйственном отношении манс оказался очень устойчивым образованием, дожившим практически до эпохи индустриализации, представление о нем как о стандартном наделе зависимого крестьянина и о нормальной тягловой единице было поколеблено уже к концу раннего средневековья. Отсюда видимые противоречия в источниках: с одной стороны, в грамотах XI в. манс иногда выступает как мера земли [4335], с другой — все чаще говорится о маленьких [4336], средних [4337] и лучших мансах [4338]. Наиболее активно процесс дифференциации мансов протекал в экономически развитых районах; в отсталых местностях, например в Севеннах, манс благополучно просуществовал как хозяйственная и, одновременно, фискальная единица, по крайней мере, до XV в. [4339]
Следует отметить, что, как и повсюду на юге Франции [4340], держания в половину манса, тем более картье, не получили в Средиземноморье распространения [4341]. Конечно, терминология грамот в данном случае обманчива: уже отмечалось, что раздел манса на две половины мог рассматриваться как образование двух новых мансов. Однако в условиях аграрной колонизации дробление манса между наследниками держателя случалось, по-видимому, не так уж часто, наследники же сеньора и вовсе делили не манс как таковой, а причитающиеся с него повинности [4342], не посягая на хозяйственную целостность манса. Угрозу ей представляли, скорее, изъятия из маиса небольших участков [4343], поскольку в дальнейшем они могли быть перепрофилированы и перегруппированы, но и эта угроза далеко не всегда была реальной.
Изначально маис был крупным и вполне самодостаточным хозяйством, в состав которого входило по нескольку полей, виноградников и других угодий. Это следует уже из формул принадлежности [4344], иногда упоминаются и конкретные угодья, относящиеся к конкретному мансу [4345]. Сведения о размерах манса редки и косвенны. Так, в диоцезе Фрежюса половина десятины, получаемой с манса, была оценена в 25 солидов [4346]. Судя по тому, что цена другого манса, в округе Бриньоля, была определена в 100 солидов и что два поля из этого манса были отдельно оценены в 12 солидов [4347], можно заключить, что речь также идет о довольно большой территории. К сожалению, неизвестны размеры этих полей; утешением служит то обстоятельство, что манс состоял не только из конкретных участков, но и из прав на пользование общинными угодьями, в том числе на расширение за их счет обрабатываемых площадей [4348]. Мне встретился всего один документ, содержащий цифровые сведения о размерах манса: типичный манс (masata) оценивается в 16 модиат [4349] — напомню, что так называется участок, на засев которого уходит модий зерна. Поскольку речь не идет о механическом
