точки зрения, с трудом поддающемся обобщению. Упомяну лишь две специфические проблемы, уже анализировавшиеся в другой связи. Первая состоит в отсутствии ясности по поводу соотношения и содержания использовавшихся в изучаемую эпоху мер. Современные специалисты, как правило, избегают оценивать их в метрических единицах, предпочитая оперировать не абсолютными, а относительными показателями. Последние достаточны, чтобы определить конфигурацию участка или соотношение земли, отведенной под пашню и виноградники, но непригодны для выяснения урожайности, тем более размеров ренты. Вторая проблема заключается в трудностях различения, с одной стороны, несущих сеньориальные повинности крестьян, с другой — платящих чинш в знак признания феодальной зависимости мелких и средних вотчинников. Не учитывая это обстоятельство, мы обречены на констатацию обескураживающего разнообразия зафиксированных в источниках платежей, не укладывающегося в сколь-нибудь удобоваримую схему. Отдавая же себе отчет в этом затруднении, следует смириться с тем, что на нынешнем этапе исследований квалификация конкретного платежа как сеньориального или же феодального (в узком смысле слова) зачастую условна.
Осознавая серьезность этих препятствий, историки обычно обходят вопрос о ренте молчанием. Данные о крестьянских повинностях анализируются главным образом в связи с изучением форм зависимости, тогда как экономическая сторона дела освещается мимоходом, иногда с чувством неловкости за скудость позитивной информации, а иногда и нескрываемой скуки. Нельзя сказать, чтобы вопрос о форме и размерах ренты вовсе не интересует французских коллег, но, по моим наблюдениям, он обсуждается не столько в печати или на конференциях, сколько в неофициальных беседах. Как бы там ни было, его слабая разработанность и ставшая привычной "необязательность" в монографиях и диссертациях является едва ли ни самым уязвимым местом в теоретических построениях современных французских, да и не только французских медиевистов. В самом деле, многого ли стоят бесконечные споры о "феодальной революции" или о нюансах отношений между феодалами (например, о связи между клятвой верности и получением феода — ведь именно в таких вопросах, по мнению большинства специалистов, проявляется сущность феодализма), если мы не в состоянии сказать что-то вразумительное об уровне и способах эксплуатации основной массы населения? Отсутствие ответа на этот вопрос — пускай без статистических подсчетов, лишь на уровне экспертных оценок — больше, чем какой-либо другой пробел, объясняет то странное ощущение несбалансированности текста, которое возникает при чтении многих работ, составляющих историографию проблемы…
Раннесредневековое общество Средиземноморской Франции знало все три основные формы сеньориальной зависимости: поземельную, личную и судебно-административную, реализовавшиеся в различных повинностях. С формально-юридической точки зрения, рентой следовало бы считать только те платежи и отработки, которые были обусловлены поземельной зависимостью, так как лишь в этом случае, согласно правовой норме, крестьянин являлся не собственником, а держателем. В соответствии с этой логикой установление личной зависимости (например, в результате коммендации) само по себе еще не превращало крестьянина-собственника в держателя. В этом смысле личная зависимость феодального типа существенно отличалась от несвободы римского раба классической эпохи, который по букве закона (с правовой практикой дело обстояло несколько сложнее), в принципе не мог быть субъектом имущественных правоотношений. Случай с судебно-административной зависимостью еще более очевиден: ограничивая публичные права человека, она формально не затрагивала принадлежавшее ему право собственности. Не выходя за рамки этой формально-юридической логики, многие историки, в соответствии с терминологией источников и по-своему вполне последовательно, называют находящихся в судебно-административной зависимости крестьян аллодистами [4373], не объясняя, однако, что это значит, с точки зрения реальных имущественных отношений.
Не будем, однако, забывать, что говоря о формах зависимости, мы имеем дело с логическими абстракциями, незаменимыми при изучении схваченной в них действительности, но все же никак ее не исчерпывающими. Дело не только в том, что в реальной жизни большинство крестьян состояло одновременно и в поземельной, и в судебно-административной зависимости, причем нередко от одного и того же господина. Важнее другое: даже в тех, не столь уж распространенных "чистых" случаях, когда над крестьянином тяготела одна лишь судебно-административная зависимость, ее подлинное правовое содержание невозможно понять без учета всего комплекса общественных связей, в котором она реализовывалась. Свойственное феодализму переплетение частно- и публично-правовых отношений, расчлененный характер собственности, принявшая широкие масштабы практика отчуждения крестьянских держаний и доходов с них по частям и частицам, воплощение всех трех форм зависимости и в отработках, и в оброке, и в денежных платежах, — все это камуфлировало происхождение и юридическую природу конкретных повинностей и влекло за собой превращение их просто в ренту. Поэтому, с точки зрения фактических отношений собственности, установление одной только личной или судебноадминистративной зависимости и ее реализация в ходе осуществлявшихся из года в год платежей и служб означали — по крайней мере, в тенденции — переход права собственности от крестьянина к сеньору.
Вместе с тем, анализируя отношения собственности, было бы ошибкой недооценивать значение запечатленных в источниках правовых норм, — и потому, что они оказывали ощутимое воздействие на фактическое положение вещей, и потому, что все же характеризуют это фактическое положение. Например, можно не сомневаться, что, если грамоты называют обусловленное сеньориальными повинностями держание аллодом, то это свидетельствует не только о девальвации термина "аллод", но и о достаточно высоком статусе крестьянского держания. Как было показано выше, тому есть и другие доказательства формально-юридического свойства, прежде всего обозначение имущественных прав зависимого крестьянина и феодала в одних и тех же терминах. Однако самым надежным показателем реальности этих прав является, конечно, размер ренты, уплачиваемой тем или иным крестьянином и крестьянством региона в целом. Ведь очевидно, что если бы речь шла всего лишь о нескольких процентах прибавочного продукта, принадлежащее сеньору право собственности оказалось бы в значительной степени лишенным реального экономического содержания, сведенным почти что к титулу собственности. Иными словами, правовая норма оказалась бы в вопиющем противоречии с экономической действительностью. Вопрос этот в свое время был предметом идеологических спекуляций, поэтому будет оправдано остановиться и на его методологических аспектах. Но сначала — факты.
Как уже отмечалось, сколько-нибудь точными данными о размере ренты и норме эксплуатации мы не располагаем. В большинстве документов, фиксирующих передачу имущественных прав, крестьянские повинности вообще не упоминаются или скрываются за обтекаемыми формулировками вроде: "наша доля в этом мансе" [4374] или "все, что мне принадлежит в этой вилле" [4375] — принадлежали, естественно, не только земли, но и приносимые ими доходы. Когда же эти доходы отмечаются особо, это почти всегда сделано крайне невнятно: "с обычными повинностями (usatici), которые относятся к этим мансам" [4376], "со всеми обычными повинностями и чиншами" [4377], "со всем держанием и службой" [4378], "со
