сделать замковому уряду хорошую нотацию, чтоб он вперед, без королевской
инструкции, или без совета своего бискупа, или же киевского воеводы, ничего
подобного не делал. „За такие глупые поступки—писал он -следовало бы взыскать с
замкового уряда все убытки, понесенные мещанами от казаков, чтобы на будущее
время они были умнее: иначенадобно бояться, чтобы Киев не сделался пустками®.
Но дела сложились уже таким образом, что пограничной шляхты нельзя было
развести с козаками. С той и с другой стороны накопилось множество кровавых обид.
С той и с другой стороны набралось множество людей, для которых не существовало
никакого права, кроме права сильного. У того самого князя Василия, который первый
вооружился против днепровской вольницы, состоял на жа~ лованье преемник
отважного Косинского, уроженец местечка Гусятина, Северин Наливайко, прозванный
впоследствии полушутя п полусерьезно Царем Наливаем. Он производил сильное
впечатление на современников и алкивиадовскою красотою своею, и дикою энергиею
своей деятельности. По чувству рыцарской чести, унаеледо-
9
66
.
ванной козаками от знаменитых предводителей своих, не мог он отказать „своему
пану“ в повиновении, когда тот посылал его против его собратий по оружию; но лишь
только срок его службе миновал, и он сделался по-старому! вольным добычником,—
низовые козаки, у себя в Сечи, получили от него посольство, характеризующее козака
со стороны его рыцарства.
Наливайко оправдывался перед запорожцами долгом чести в том, что воевал против
них под знаменами князя Острожского, и предлагал им навсегда дружбу и братство
свое. В доказательство своей искренности, дарил он от 1500 до 160Q лучших коней из
военной добычи, взятой недавно в Волощине. Но, так как честное рыцарство (говорили
послы Наливайка) не доверяет ему, то он желает явиться лично в их раду положить в её
круге свою саблю и оправдаться во всех взводимых на него обвинениях,—с тем, что,
еслибы рыцарская рада не уважила его представлений, то он склонит перед нею голову
под собственный меч свой. Низовцы были довольны обращением Наливайка из
панской службы к добычному промыслу, и поладили с вольными людьми, из которых
состояла Наливайкова дружина.
Примирению вольнонаемных Торков с Торками и Берендеями кочующими в дикой
свободе помогло то обстоятельство, что Турки в это время сильно теснили Венгрию, и
немецкий император Рудольф II прислал в Запорожскую Сечь своего посла, силезца
Эриха Ласоту, с значительною суммою денег, заохочивая козацкое войско к нападениям
на турецкия владения. С другой стороны, агенты римского папы подстрекали шляхту к
набегам на турецкое ИИоднестрие. По случаю мира с Москвою, много народу,
кормившагося войною на севере, отхлынуло теперь к югу. Бывшие слуги, или дворяне,
Стефана Батория, теснившего Козаков для успокоения Турок, интриговали в пользу
турецкой войны всюду, где шляхетский быт приближался к быту козацкому; а
множество боевой шляхты, не получив за Московскую войну жалованья и навлекши на
себя кару закона обычным в таком случае грабежом королевских и пан ских имуществ,
„пристало в козаки“ рыцарским путем Наливайка. Своевольный элемент выделился из
польского общества резко, и физиономия козачества получила зловещую
выразительность. Козацкие сотники стали играть даже роли агентов по сношениям
придунайских господарей и седмиградского князя с немецким императором, во вред
мусульманам. Козаки служили Рудольфу II в самой Венгрии целым войском своим, в
котором насчитывали 6,000 ста-
.
67
риняых Козаков, людей отборных, не включая тех, которые проживали в
поселениях пограничных и хаживали с опытными козаками на добычный промысел в
смысле новициата. Правда, днепровские рыцари оказались весьма убыточными
защитниками вен герских христиан от мусульманских вторжений, и были
выпровожены из Венгрии, как противоядие, более вредное, чем самый яд; но тем не
менее у них завелись пушки с именем императора и знамена с его императорскими
знаками, а сознание своей самобытности возросло в Запорожском войске до того, что
власть коронного гетмана потеряла для него всякое значение.
По признанию польской историографии,, „в крае чувствовалось уже некоторое
разложение. Украинные области—говорит она—были для нас Ахиллесовой пятою.
бесправие и неурядица дошли в них до высочайшей степени. Правительство
взваливало бремя обороны границ на старост, и дело шло еще довольно хорошо, пока
неприятель делал нашествие со стороны Диких Полей; но когда поднялся оный
домашний враг, известный под именем Низовцев или Своевольных Куп,-затруднения
увеличились: ибо старостинские роты состояли из земляков и товарищей
взбунтовавшихся грабителей. Наконец то, что в других странах называлось грабежом и
разбоем, здесь представлялось легким своевольством. И пришельцы, и туземцы,
воспитанные в школе борьбы с татарскою дичею, часто теряли чувство
справедливости. Наше прекрасное законодательство не делало своего дела даже по
гродам. Ограничивались протестациями, и то в весьма скромной форме. Никто не
преследовал виновного. Судопроизводство тянулось до тех пор, пока набег татарских
орд не полагал ему конца, так как и истец и ответчик являлись весьма скорыми в
отражении набега, и часто сражались вместе, отбивая бедный народ из ясыра, и скот,
гонимый под Белгород или еще дальше. Таким образом своевольство господствовало
(swawola wiкcrozwielmoїniaиa siк), и Речь Посполитая тогда только задумывала
поступить с нею строго, когда оно вызывало гнев дивана и угрозы татарского хана“.
В этих словах Поляка и шляхтича мы читаем признание, что буйство козацкое
получило свое начало в буйстве шляхетском. Биография самого Наливайки, как увидим
из его оправдания перед королем, представляет разительный тому пример.
После Коеинского, в запорожском скопище прославился Лобода. И при Косинском
съумел он овладеть Киевом, а когда пан Криштоф погиб в отважном покушении на
Черкасы, он, осенью
68
.
того же года, бросился в заднестровекия степи, напал иа богатую ярмарку,
собиравшуюся в Юрьеве (Джурджево) под Белгородом, ограбил самый город и прошел
по-татарски загонами по окрестностям. Слава Лободы выросла соответственно его
добыче. Наливайко воспламенился жаждою подобной славы. Есть основание думать,
что он завидовал и самому Косинскому. Не даром же князь Василий писал о нем
своему зятю: „Господь попускает на меня другого Коеинскаго“. По закону
подражательности злому под видом чего-то доброго, Наливайко шел погибельным
путем пана Криштофа, не зная и не заботясь, к чему приведет его соревнование пану
Григорию, такому же шляхтичу, каким был и Косинекий.
Новую карьеру свою начал он поступком предательским. Забывая, что под крылом
князя Василия выросла его сида, он обратился к врагу его Замойскому с
представлением, будто бы милостивый его пан, князь Остроаиский, дозволил ему
собрать, сколько сможет, товарищей для войны с неприятелем Св. Креста, но что он
признает себя и свою дружину более подчиненными ему, Замойскому, на которого
взирает, как на монарха, и так как ота дружина состоит из людей, которые всю жизнь и
все свое время обыкли посвящать службе ею панской милости и всей Речи Посполитиї,
то он ищет его покровительства против тех людей, которым за обычай уменьшать
козацкую славу (намек на битву под Пятком), и просит указать, где бы его дружина
могла добывать себе живность, готовясь к выстунлению в поход.
Острожский враждовал с Замойскйм за назначение жолнерских стоянок в его
владениях. Наливайко, прося коронного гетмана узаконить его гостеванье в
Острожчике с толпою мародеров, рассчитывал на усиление вражды между двумя
магнатами. Но вооруженный издавна против козатчины Замойский не удостоил ответа
его представление,—тем больше, что он титуловал себя в нем запорожским гетманом
*), тогда как за Порогами существовал терпимый поневоле правительством гетман
Григорий Лобода и в Украине правительство признавало козацким ставшим
сихтынского старосту Николая Язловецкого.
Неразборчивый в деле веры, национальности и чести, прототип козачества,
Наливайко, повел свою дружину за Днестр (весною 1594 года), и вернулся с добычей, а
потому и со славой, превзошедшей самые гордые падежды его. Но палладиум козацкой
