бы предположить, антропонимическим вкусам южнофранцузской знати; при ближайшем же рассмотрении оказывается, что речь в ней идет об этническом облике всего раннесредневекового южнофранцузского общества, не исключая колонов и манципиев Марсельского полиптика. Словом, для того, чтобы статья (не говоря уже о книге — рынок диктует свои законы) обратила на себя внимание и вообще "пошла", в наши дни очень желательно привязать ее к истории знати…
Некоторые темы неплохо проработаны применительно к отдельным периодам. Например, история типов поселений и организации пространства обогатилась в последние годы большим количеством ценных (хотя, как уже отмечалось, почти всегда локальных) исследований, посвященных в основном Х–XII, реже IV–VI вв. — при очень слабой изученности промежуточного отрезка времени. В частности, недостаточно известна история раннесредневекового южнофранцузского города, особенно ее социальные аспекты. На сегодняшний день, большинство специальных исследований посвящено городской топографии с акцентом на церковных памятниках. Экономическая история, как города, так и сельской местности, также изучена очень неравномерно: докаролингская эпоха, как и следовало ожидать, заметно хуже, чем каролингская и тем более посткаролингская, притом с трудно объяснимыми географическими перекосами. Лучше всего исследован центральный Лангедок, особенно округи Агда и Безье, и некоторые районы Прованса, в частности, Ле Френэ. Отсутствие сопоставимых работ, посвященных Ницце или Камаргу или Севеннам, упирается в нехватку источников, но в ряде случаев (например, Арль и Руссильон) источников много, далеко не все они даже опубликованы, так что речь идет о своего рода историографической аномалии. Выбор, сделанный в пользу того или другого микрорегиона, лишь отчасти связан с состоянием источников. Многие названные выше историки, например, М. Бурэн и А. Катафо, занимаются историей своей малой родины — соответственно, Битерруа и Руссильона. Иногда об истоках интереса остается только гадать. Что, например, подвигло Ф. Шейета, из Амхерстского колледжа в штате Массачусетс, или М.Е. Карпачеву, работающую в Саратове, всю жизнь изучать историю Каркассэ? Как бы там ни было, но этот район Лангедока изучен медиевистами заметно лучше, чем, скажем, соседняя Нарбонэ, вполне сопоставимая с ним как по обеспеченности источниками, так и по богатству историческими событиями [213].
Примеры таких историографических перекосов легко умножить. Идет ли речь об истории природной среды и сельского хозяйства, повседневной жизни, торговли и денежного обращения, этнической, социальной и правовой истории — всюду мы наблюдаем случаи загадочного предпочтения одних сюжетов и пренебрежения другими. Пытаться заполнить в данной работе все пробелы было бы по меньшей мере наивным. Стараясь охватить в своем исследовании весь регион, я вынужден был смириться с неодинаковым уровнем изученности отдельных местностей. Хронологические перекосы показались мне более нетерпимыми, поэтому, по сравнению с работами предшественников, особое внимания было уделено наиболее раннему периоду, в историографии явно обделенному. Что же касается тематических лакун, предпочтение было отдано тем сюжетам, забвение которых, как представляется, обусловлено методологическими просчетами.
В современной историографии, и особенно французской, история раннего средневековья оказалась удивительным образом отгорожена от истории феодализма. При всех различиях в оценках конкретных фактов, современные французские медиевисты сходятся в том, что о южнофранцузском феодализме (точнее о féodalité — "феодальносги") как таковом можно говорить примерно с 1000 г. Одни настаивают, что начало феодальной эпохи относится к XI в., другие полагают, что в общих чертах феодализм сложился уже в X, может быть, и в конце IX в. Но у подавляющего большинства участников дискуссии, похоже, и в мыслях нет искать его истоки в раннекаролингской, тем более в докаролингской эпохе. Если бы речь шла о трактовках феодализма в духе Г. Миттайса или Ф.-Л. Гансхофа, т. е. о сведении его к социально-политической организации господствующего класса, отказ от изучения этого явления или его истоков на материале первых столетий средневековья был бы, в целом, понятен. Но дискуссия ведется историками, занимающимися, если не в первую, то уж, точно, не в последнюю очередь социально-экономическими сюжетами, более того: безотносительно личных предпочтений того или иного исследователя, эти сюжеты, как правило, находятся в центре дискуссии. Главное достоинство теории "феодальной революции" как раз в том и состоит, что социально-экономический компонент стал наконец органической частью представлений о феодализме.
В самом деле, значение этой теории не только в привлечении внимания к роли политических и правовых факторов становления феодального общества (важность которых ранее недооценивалась и недопонималась), а попутно — к качественным изменениям, произошедшим на рубеже высокого средневековья в общественном строе юго-западной Европы. Принятие основных положений теории "феодальной революции" обессмыслило противопоставление внутрисеньориальных отношений межсеньориальным (или "собственно феодальным"), поскольку из этой теории следует, что переплетение их составляло одну из главных черт средневекового общества. И сегодня не так уж важно, называет ли тот или иной историк внутрисеньориальные отношения феодальными или же резервирует это определение для характеристики отношений внутри господствующего класса: признание типологического сходства основных социальных связей средневекового общества стало в современной историографии если не нормой (объяснить природу этого сходства пока что никто не берется), то общепринятой догадкой.
Споры вокруг теории "феодальной революции" сосредоточили внимание историков на том этапе развития феодализма, когда он обретает зрелость и максимально освобождается от признаков и черт более ранних обществ. С методологической точки зрения, это оправдано, так как помогает уяснить сущностные характеристики феодального строя. Однако платой за более целостное понимание феодализма стало фактическое игнорирование проблем, связанных с его становлением. Они оказались, по сути дела, вынесены за скобки изучения феодального общества, рождение которого предстает в новейших работах французских историков (нюансы не в счет) результатом не длительного социально-экономического процесса, а социально-политической революции, произошедшей, самое большее, в течение нескольких десятилетий. Парадоксальным образом, введение в научный оборот современной западной медиевистики понятия "революция" способствовало укреплению представлений о феодализме как об общественной системе — по всей видимости, в сознании Ж. Дюби и его сторонников, эти понятия тесно связаны.
Насколько мне известно, идейные истоки анализируемой теории никем специально не исследовались. Однако трудно избавиться от ощущения, что она сложилась под влиянием несколько поверхностно понятого марксизма; по крайней мере, любое другое объяснение представляется еще более спорным. Репутацию последовательного, но неортодоксального марксиста имеет П. Боннасси, оказавший сильное влияние на многих историков младшего поколения. Работы Ж.-П. Поли и К. Лорансона-Роза содержат демонстративно марксистские понятия (взятые чаще всего в кавычки), хотя они и избегают называть себя марксистами. Роль марксизма в современной французской науке и интеллектуальной жизни — вопрос сложный и слишком особый, чтобы разбирать его в данном исследовании. Ограничусь поэтому замечанием, что теория "феодальной революции" существенно отличается от марксистского представления о социальной революции и историческом процессе в целом. По крайней мере, в том виде, в каком
