также в сфере социальной истории (как, например, Ж.-П. Поли), испытывают в этом смысле определенные затруднения: разговор слишком часто идет на разных языках. Что же до "просто" историков, то, занимаясь активно историей институтов власти, они почти полностью игнорируют область частного права, наиболее важную для понимания отношений собственности, как и некоторые другие отрасли юриспруденции. Не собственность, а власть оказалась сегодня в эпицентре внимания французских медиевистов. Власть, понимаемая и анализируемая по-разному, но чаще всего в тесной связи с историей элиты — обстоятельство, точно подмеченное в названии уже упомянутой монографии Р. Ле Жан: "Семья и власть в мире франков. Опыт социальной антропологии".
Речь идет не столько об отсутствии взаимодействия, сколько об отсутствии взаимного интереса. По моим наблюдениям, даже работая в одном университете, французские историки права и "просто" историки зачастую едва знакомы и ссылаются на работы друг друга редко и больше для проформы. В результате произошедшего после 1968 г. дробления большинства старых университетов историки и юристы оказались разобщены даже в административном отношении. Традиционно они принадлежат и к несколько разным социальным группам. Юристы сильнее интегрированы в официальный истеблишмент, у них больше связей с деловым миром и, в большинстве своем (разумеется, есть и исключения — например, тот же Ж.-П. Поли), они более консервативны в идейно-политическом плане, чем историки. Это относится не только к "чистым" юристам, но и к историкам права. Самый яркий, хотя, безусловно, нетипичный, пример — упоминавшийся выше П. Урлиак, никогда не скрывавший своих симпатий к режиму Виши. Во Франции никто не ставит под вопрос его эрудицию и выдающийся вклад в разработку социально-правовой истории средневековья (отмеченный, между прочим, избранием в Академию); по рассказам, он был также неординарным лектором. Однако, в глазах подавляющего большинства студентов, это не могло перевесить неприятие его политических взглядов. В результате сколь-нибудь серьезной школы П. Урлиак создать не сумел, и в традиционно "красном" Тулузском университете, где он работал, история права сегодня не в чести. Не лучшие времена переживает она и в Монпелье (хотя соответствующая традиция уходит здесь корнями в XII в.), и в Эксе, и в Ницце, где, как почти во всех французских университетах, интерес к истории связан, по большей части, с социокультурной либо с технико-экономической тематикой, а в том, что касается политики, преобладают левые и центристские настроения. В столичных университетах картина более пестрая, контакты между историками и юристами более регулярны и продуктивны, но все же ничего похожего на подлинное сотрудничество (какое наблюдается, например, между историей и филологией или культурной антропологией) нет и в Париже — к ущербу как истории, так и юриспруденции.
По отношению к интересующей нас тематике, современная французская школа истории права разрабатывает лишь частные и периферийные сюжеты. Магистральной для нее является проблема рецепции римского права, в связи с ней иногда анализируется частноправовая практика каролингского и посткаролингского времени [219]. Немало ценного делается также в области истории канонического права, через призму которого иногда удается по-новому взглянуть на некоторые аспекты постклассического римского права [220]. Кроме того, известное внимание уделяется истории самого законотворчества, но для изучаемого региона, обделенного законодательными текстами местного происхождения, это не самая важная тема. Что же касается проблемы трансформации римского частного права в средневековое, особенно трансформации имущественных правоотношений, — французские исследователи уже много десятилетий, по сути дела, не ставили этот вопрос. Римское право (которым, кстати, во Франции занимаются все меньше, притом намного меньше, чем в Италии, Испании или Германии) в трудах современных французских ученых отгорожено от средневекового права непроходимой стеной. Подразумевается, что система категорий римского права неприменима к реалиям варварского и феодального права, которые не столько анализируются, сколько описываются — в этнографических, в общем-то, тонах и, как правило, на основе исследований, выполненных "собственно" историками. А поэтому то, что юристы могут (или могли бы) сказать на этот счет, по большей части оставляет историков безучастными. Сами же французские историки понимают собственность почти исключительно в пространственно-количественном смысле: их интересует хронология и география формирования церковных вотчин, соотношение частной земельной собственности с фиском, а также — это считается одной из ключевых проблем [221] — крупной и мелкой собственности, но никак не содержание отношений собственности, не превращение одной исторической формы собственности в другую. Проблема "овладения имуществом" (maîtrise des biens) признается важной, но больше на словах, и изучению ее недостает историзма. Интерес к ней обозначился лишь в самые последние годы, в связи с разработкой некоторых аспектов истории семьи, прежде всего имущественных прав женщины [222], хотя большинство исследователей истории семьи благополучно обходятся без анализа отношений собственности. Тенденция пренебрегать частно-правовой проблематикой нашла логическое завершение в последних работах Э. Манью-Нортье, которая не только не проявляет интереса к сфере частного права, но даже такие явления, как вилла, манс и аллод, рассматривает исключительно с точки зрения отношений их обладателей с публичной властью. Сфера частного права суживается, таким образом, до минимума и почти что поглощается публичным правом — если только при таком подходе антитеза "частный" — "публичный" еще сохраняет смысл.
Вклад других национальных историографических школ в разработку этой проблематики оказался достаточно скромным. Сказалась относительная немногочисленность специальных работ по истории изучаемого региона, выходящих за пределами Франции, но есть и более сущностные причины. В новейшей немецкой медиевистике разрыв социальной истории с историей права выражен сегодня еще резче, чем во Франции. Давняя, идущая еще от Ф.К. Савиньи, традиция изучения имущественных отношений в системе категорий частного права не пресеклась, но оказывает слабое влияние на "собственно" историков. Из Rechtsgeschichte довоенных лет немецкие ученые позаимствовали, главным образом, интерес к теме власти, и именно в этом ключе они и анализируют раннесредневековую историю региона. Идет ли речь о знати и церковных институтах меровингской эпохи (К.Ф. Вернер, М. Хайнцельман) или о монастырях и княжеском покровительстве каролингского и посткаролингского времени (О. Энгельс, А. Мюссигброд), упор делается не на собственности, а на "господстве" и политических аспектах социальной организации.
Что же касается англоязычной историографии, решающим фактором, определившим научные приоритеты, является то обстоятельство, что в странах common law, и особенно в США, подготовка юристов не предусматривает знакомства с историей континентального права. Рикошетом это бьет и по тем историкам, которые занимаются историей права. Их интересы лежат в области истории законодательства, судопроизводства, институтов публичной власти, наконец — для данной темы это особенно важно — семейного права [223]. Другие аспекты частного права выпадают из поля зрения американских и английских медиевистов, обычно оперирующих понятиями вещного права (собственность, владение и т. д.), как
