если бы речь шла о вневременных категориях — примером может служить превосходная, со многих точек зрения, монография П. Гири. В еще большей мере, чем во французской историографии, собственность понимается как вещь, а не общественное отношение, а потому анализируется не столько в юридическом, сколько в статистическом плане. Такой подход характерен для многих авторов, в частности для Д. Херлихи. Англосаксонская медиевистика последних лет дала немало ценных опытов изучения имущественных отношений с позиций и при помощи понятийного аппарата социологии, а также культурной, юридической и потестарной антропологии — сошлюсь на работы Б. Розенвайн [224], С. Уайнбергера [225], С. Уайта [226] и Ф. Шейета [227]. В то же время, попытки изучения поземельных отношений средневекового общества, в плане соотношения экономики и права, в англо-американской историографии редки. Наиболее значительная из этих попыток, предпринятая недавно С. Рейнольдс [228], несмотря на солидный объем добросовестно проработанных текстов и ряд интересных наблюдений и догадок, потерпела фиаско — не в последнюю очередь из-за несколько поверхностного знакомства автора с категориями континентального права и смешения их с категориями common law. Вынеся за скобки "проблемы феодализма" крестьянско-сеньориальные отношения и ограничив анализ сферой отношений между феодалами, исследовательница пришла к выводу о множественности факторов, обусловивших эти отношения, об их практически бесконечном разнообразию и нецелесообразности какого-либо моделирования.
Сегодняшнему видению раннесредневекового общества не хватает целостности. Вопреки социологическим потенциям, объективно заложенным в теории феодальной революции, в современной историографии имеет место своего рода цезура между исследованиями, посвященными истории знати, с одной стороны, и истории социальных низов — с другой. В изображении большинства исследователей, они принадлежат совершенно разным мирам. Остается непонятным, существует ли какая-то корреляция между социально-экономическими процессами, определявшими внутреннюю жизнь поместий и деревень, с трансформацией социально-правовых и социально-политических отношений в среде элиты [229]. Во всяком случае, крестьянский мир, если и называют феодальным (с этим согласны далеко не все), то, как правило, без объяснения, в чем же эта феодальность проявлялась. Что, в самом деле, помимо пространственно-временного континуума и заданных им этнопотестарных и бытовых форм человеческого общежития, объединяло два эти мира? Правомерно ли говорить о типовом единстве или, по крайней мере, о сходстве социальных связей, пронизывавших миры крестьян и рыцарей? Различия в природе этих связей очевидны, но было ли между ними нечто общее — не считая, естественно, вечных аспектов, общих для всех времен?
Ответ, на мой взгляд, нужно искать в первую очередь в характере имущественных отношений, в общепринятых представлениях о том, кому, что и как можно — или нельзя делать с имуществом. Излишне доказывать, что имущественные отношения играют огромную роль в жизни любого общества. И дело вовсе не в том, важнее ли они собственно хозяйственной деятельности или отношений господства и подчинения или формы семьи или представлений о добре и зле и т. д. Существеннее другое: речь идет о явлении, общем для обоих миров: рыцарей и крестьян. Их понимание того, что есть имущество, и способы распоряжения им вряд ли были идентичными, но здравый смысл подсказывает, что в этой сфере жизнедеятельности различие взглядов, скорее всего, было менее выраженным, чем, например, по вопросу о том, что такое хорошо и что такое плохо. Другой аргумент в пользу выбора именно этого аспекта в качестве стержневого сугубо историографический. Уместно вспомнить, что понятие "феодализм" возникло на том этапе развития исторической науки, когда и экономическая, и социальная, и ментальная история были музыкой далекого будущего, так что предмет размышления ученых составляли, по большей части, такие явления, как собственность и свобода — кстати, не в последнюю очередь свобода распоряжения собственностью. В силу этого понятие "феодализм" принадлежит сфере имущественных отношений в гораздо большей мере, чем технико-экономической или социально-демографической или социокультурной или какой бы то ни было другой. Не подлежит сомнению, что осмысление трансформации античного общества в средневековое возможно лишь при изучении самых разных составляющих этого процесса. Но для определения его как процесса становления феодализма следует прежде всего проанализировать перемены в отношениях собственности. В данном случае, это главный критерий.
Глава II.
Источники
1. Общая характеристика
Главная особенность использованных в работе источников состоит в их хронологическом разбросе. Даже формально монография посвящена семивековой эпохе, начавшейся с падением Римской империи и продолжавшейся до Первого крестового похода. На деле же речь нередко идет также о двенадцатом столетии, а с учетом эпизодических обращений к некоторым уникальным свидетельствам, — и вовсе об огромном периоде, охватывающем пятнадцать веков от Цезаря до окончательного вхождения Midi в состав французского королевства.
Такой разброс не может не показаться чрезмерным, но обусловлен он именно состоянием источников, достаточно часто вынуждающим выходить далеко за рамки эпохи, которой, собственно, и посвящено исследование. Выбор невелик: сталкиваясь с нехваткой данных, характеризующих экономические, социальные и правовые отношения, и не желая переключаться на другие аспекты жизни общества, нужно либо расширять географические параметры работы, либо смириться с неизбежностью привлечения источников из соседних эпох. С учетом поставленных задач, второй подход представляется более адекватным, во всяком случае, он не сопряжен с риском нарушить однородность природно-географического, этнополитического и культурного контекста. В источниковедческом отношении его нельзя считать уникальным: и антиковед, и историк раннего средневековья часто вынуждены опираться на сообщения, отстоящие от изучаемой эпохи на многие столетия. Проблема заключается не столько в ретроспекции или, наоборот, в проецировании данных более древних источников на последующую эпоху, сколько в необходимости опираться на источники, порожденные очень разными эпохами и, уже поэтому, очень разные типологически, а точнее — в "стыковке" содержащихся в них данных.
В целом картина выглядит следующим образом. Докаролингская эпоха представлена почти исключительно нарративными источниками, следующие столетия, напротив, ими крайне бедны, и исследование пр необходимости строится на документальном материале, к счастью, очень богатом. Лишь начиная с XII–XIII вв., когда расцветает поэзия трубадуров, историк получает в руки большой комплекс нарративных источников, сравнимых по значению с документами, хотя и уступающий им как по объему, так и по информативности. Что же касается нормативных источников, они немногочисленны и для всего рассматриваемого периода служат, хотя и ценным, но вспомогательным материалом.
Таким образом, возможности сопоставления данных типологически различных источников ограничены. Эта ситуация не уникальна, но, безусловно, нетипична. Например, Италия V–VIII веков представлена
