оно сложилось в СССР к 80-м годам нашего столетия, когда сквозь рогатки цензуры и барьеры в сознании самих исследователей проложило дорогу понимание того, что политическая революция отнюдь не тождественна революции социальной, а иногда имеет с ней мало общего. Напротив, в трудах французских историков ощущается подмена первого понятия вторым, сродни тому, что наблюдалась когда-то в вульгаризированном отечественном обществоведении, готовом датировать смену общественно-экономической формации с точностью до дня и часа. Конечно, в прошлом имели место кульминационные моменты, едва ли не всегда окрашенные в политические тона и становившиеся вехами в истории социальных процессов. В этом смысле, выбор конца X — первой половины XI вв., когда политическая власть сосредоточилась в руках частных лиц, в качестве поворотного, знакового события, ознаменовавшего окончательное торжество феодального строя, достаточно убедителен. Предполагать же, что с этими событиями связано само рождение феодализма, что до 1000 г. правомерно говорить лишь о его симптомах, или о "протофеодализме", — значит, на мой взгляд, серьезно искажать историческую перспективу (если только речь не идет об игре в слова). Как справедливо отметил Ю.Л. Бессмертный [214], формулирование теории "феодальной революции" отразило растущее понимание качественности, принципиальности изменений, произошедших в это время в обществе, и способствовало обогащению наших представлений о перерастании ранней формы феодализма в зрелую. Но большинству современных французских медиевистов такое понимание феномена 1000 года не свойственно: и субъективно, и объективно Ж. Дюби, П. Тубер, Р. Фоссье, П. Боннасси, Ж.-П. Поли и их сторонники (в данном вопросе — в других отношениях их позиции зачастую серьезно расходятся) выступили с отрицанием феодального характера южноевропейских обществ VI–X вв. Об этом прямо и подробно говорится в недавно вышедшей коллективной монографии под редакцией Э. Бурназеля и Ж.-П. Поли, озаглавленной "Les féodalités" [215]. Об этом же свидетельствует и тот факт, что за последнюю четверть века социально-экономическая и социально-правовая история докаролингского и раннекаролингского времени почти полностью выпала из поля зрения французских медиевистов. К сожалению, исследования ученых других стран лишь в очень небольшой мере компенсировали этот просчет. Эта проблема имеет также сугубо когнитивный аспект: на сегодняшний день найдется очень мало историков, профессионально работающих и даже знакомых одновременно с источниками, созданными в докаролингскую и посткаролингскую эпоху. Исключение составляют в основном историки культуры (например, П. Рише), но и они в меньшинстве.
Другой серьезный просчет состоит в вынесении за скобки "феодальной" проблематики подавляющего большинства вопросов экономической истории. Речь не идет, конечно, о том, чтобы, говоря словами М. Блока, из прибавления к сошнику передка выводить всю социальную структуру [216]. Сегодня мало кто будет спорить с тем, что экономические процессы обладают большой самостоятельностью и своего рода иммунитетом от перипетий и кульбитов социально-политической истории. Но совершенно очевидно, что социальные процессы не протекают в чистом эфире и что пренебрежение экономической историей не может не сказаться на представлениях об истории социальной, на территории которой сегодня ведутся основные споры о природе и датировке феодализма.
Было ли раннее средневековье временем упадка сельского хозяйства и, если да, то в чем именно этот упадок выражался? В какой мере сохранялись рыночные связи и денежное обращение? Что можно сказать о состоянии скотоводства и промыслов? Как, с количественной точки зрения, соотносились обрабатываемые и необрабатываемые земли и каким образом они использовались? Насколько велика была и как изменялась степень эксплуатации сельского населения? Каков был хозяйственный облик города? Эти и многие другие вопросы не то чтобы повисают в воздухе, но затрагиваются, как правило, уж слишком мимоходом, наскоро и, словно, нехотя — как часть освященного обычаем, но изрядно поднадоевшего ритуала, который нужно соблюсти, прежде чем перейти к чему-то действительно стоящему.
Исключение составляют все более популярные во Франции исследования технических аспектов средневековой экономики и каждодневной жизни, получившие новый импульс благодаря археологии. Этой тематике отдали должное многие историки региона, в том числе Э. Баратье, П. Боннасси, М. Бурэн, Л. Стуф [217]. Распространение сельскохозяйственных культур, способы обработки и хранения зерна, винограда, мяса, рыбы, некоторые другие вопросы истории материальной культуры, например мельничное дело, хозяйственные постройки, тип жилища, технология добычи соли, рецепты приготовления пищи и кухонная утварь, маршруты перегона скота, строительные, кузнечные, иные инструменты — на эти и смежные темы, с опорой на неопубликованные, в массе своей, источники, написано немало хороших книг и статей, важных и полезных и для данной работы. Есть, однако, два больших "но". Во-первых, почти все эти работы касаются более поздней эпохи, обычно — не раньше XIII в. Единственное важное исключение — недавняя монография С. Коканас об ирригации и мельничном деле в Руссильоне в IX–XV вв. [218]. Во-вторых, почти все они носят подчеркнуто локальный характер. Эту конкретность можно только приветствовать: она позволяет, например, сопоставить номенклатуру злаков с особенностями рельефа, почв, климата, дорожной сети и т. д. Но поскольку, в географическом плане, подобные исследования проливают свет пока что на очень небольшую часть региона, истолковать полученные таким образом данные, тем более составить представление о положении в регионе в целом, очень нелегко. Сколь бы ценным ни был вывод о том, что в такой-то местности тогда-то преобладала такая-то культура, для выхода на магистральные проблемы социальной истории нужно нечто большее. А именно: возможность сравнить хотя бы несколько местностей (неизбежно специфических) и проследить изменение ситуации в течение исторически значимого периода. На сегодняшний день таких работ крайне мало. Произошла ли при переходе от античности к средневековью (или от раннего средневековья — к классическому) замена одних культур другими, сопровождался ли этот переход принципиальными изменениями в организации хозяйственной жизни, в частности, когда именно сложилось перегонное скотоводство, — вот лишь два вопроса, на которые большинство современных исследователей отвечать избегают, возможно, в ожидании дополнительных сведений, хотя и тех, что содержатся в уже освоенных источниках, не так уж мало.
Третьим серьезным упущением является, на мой взгляд, недостаточное внимание к истории имущественных правоотношений. Казалось бы, этой проблематикой должны были бы интересоваться как историки, так и юристы; на деле же, ею не занимаются толком ни те, ни другие. Это кажется невероятным, но только на первый взгляд. Давно ушли в прошлое времена, когда медиевистика была уделом в первую очередь историков права. И хотя среди сегодняшнего поколения французских историков, изучающих средиземноморские области в раннее средневековье, есть несколько юристов как по образованию, так и по тематике исследований, их влияние на историографический процесс сравнительно невелико. Диалог между историками права и "просто" историками во Франции не получается. Даже те историки права, которые не замыкаются в чисто юридической тематике, но работают
