и главным проводником этой исследовательской стратегии явилась Школа «Анналов». Историки этого направления с полным основанием говорят о «новой исторической науке» и «новом понимании Средневековья».
Осознанием необходимости исследовать ментальности в качестве одной из существенных сторон исторической действительности, собственно, и был отмечен тот принципиально важный сдвиг в исторической науке, который вскоре был оценен как «коперниканский переворот». Историки позитивистского толка применяли к явлениям прошлого понятия, порожденные их собственным временем, и обычно не пытались проникнуть в умонастроения людей изучаемой эпохи, в их эмоциональный и символический мир, принимая официальную идеологию за адекватное выражение религиозности общества в целом. Напротив, историческая антропология, как стали квалифицировать новое направление исследования, ставит перед собой задачу воспроизвести этот внутренний мир и мыслит историю в качестве истории людей. Предмет исторического исследования, писал Блок, — человек в обществе, в группе, изменяющийся во времени. Историю начали изучать как бы «изнутри», исходя из содержания сознания человека. Его эмоциональная и интеллектуальная жизнь перестает быть, в интерпретации исторической антропологии, «надстройкой» над социально-экономическими и политическими структурами. Ее необходимо осмыслить как неотъемлемый компонент функционирования этих структур.
Выдвижение на первый план исследования категорий ментальности и исторической антропологии ознаменовало созревание принципиально нового понимания культуры. Не описание литературных жанров или уникальных достижений поэзии, прозы и изобразительного искусства, не концентрация внимания исключительно на вкладе выдающихся мыслителей и творцов, не систематизация художественных стилей эпохи, — предметы, которые традиционно или исключительно занимали филологов, искусствоведов, эстетиков и историков мысли, — но «культурная история социального» (Р. Шартье) оказывается в центре внимания историков.
Утверждение принципов исторической антропологии приводит медиевистов к тому, что перед ними раскрывается «иное Средневековье» (Ж. Ле Гофф), по многим параметрам существенно отличающееся от Средневековья, с картиной которого свыклись историки XIX и первой половины XX столетия. Ле 1офф настаивает на том, что речь идет не о замене «черной легенды» легендой «розовой», но о более объективном и многостороннем взгляде на эту эпоху. В результате исследований историков Школы «Анналов» и других медиевистов, разделяющих их методологию, мы начинаем нащупывать и осваивать новый «континент» — своего рода Атлантиду культурных представлений, верований и эмоций, до того сокрытую официальной идеологией и риторикой. Вновь нужно подчеркнуть главное: доступ к этому «иному Средневековью» открылся лишь после того, как медиевисты осознали плодотворность решительного расширения и обогащения круга вопросов, которые они задают источникам.
Новые принципы, провозглашенные историками Школы «Анналов» — средоточия исторической антропологии, — имеют силу отнюдь не в одной лишь медиевистике. Это методологический постулат, применимый в любой отрасли гуманитарного знания. Но свое обоснование и наиболее интенсивную проверку исследовательской эффективности эти принципы получили прежде всего на материале истории Европы эпохи Средневековья и начала Нового времени (XVI–XVIII вв.).
* * *
Привычно изображать феодальное общество в виде стройной пирамиды: основание ее образуют простонародье, мелкие подданные и вассалы более крупных сеньоров, которые в свою очередь служат могущественным господам-баронам, непосредственно подчиненным главе иерархии — монарху. Принципу «вассал моего вассала — не мой вассал» историки придавали абсолютное значение. Согласно этой точке зрения, отношения сеньориально-вассальной зависимости и службы пронизывали всю феодальную вертикаль, основанную на личной верности и рыцарском служении. На самом деле эта стройная конструкция была далека от конкретной реальности, несравненно более сложной и даже запутанной. Медиевисты, сосредоточивавшие свое главное или даже исключительное внимание на привилегированной верхушке общества, по сути дела оставляли вне поля зрения те в высшей степени многоликие социальные и поземельные связи, которые были распространены за пределами феодальной пирамиды. В результате создавалась весьма стилизованная односторонняя картина.
Столь же абстрактным было и средневековое учение о трех сословиях — ordines, якобы образовывавших общество. Эти три сословия — oratores (молящиеся), bellatores (сражающиеся) и aratores (пахари), или laboratores (трудящиеся), как утверждали французские епископы XI в. Адальберон Ланский и Герард Камбрейский, образуют три опоры монархии, которая эффективна в той мере, в какой сословия пребывают во взаимном согласии. Некоторые исследователи склонны связывать это учение о трехфункциональном членении общества с гипотезой Дюмезиля об «индоевропейской идеологии», толкующей о трех функциях монарха, с одной стороны, и с трехсословным составом Генеральных штатов во Франции, с другой [524]. Однако, отвлекаясь от идеологической функции учения о трех ordines, придется признать, что эта стройная схема решительным образом расходилась с прозой социальной жизни XI столетия. Для того чтобы сообразовываться со столь дорогой им идеей триады, церковные прелаты «забыли» о городах и бюргерстве, которое уже и в то время обладало ощутимым общественным весом и вскоре заявило о своем существовании мощным движением за образование коммун. Авторы трехфункциональной схемы мыслили обобщенными и слитными социальными категориями, тогда как на практике общественные структуры формировались в ходе бесчисленных конфликтов и конкретных соглашений.
Абстрактная богословская мысль предлагала социологически ориентированным авторам и другие модели. Немалый успех имело учение о небесной иерархии, восходившее к Псевдо-Дионисию Ареопагиту. Согласно этому учению, земная социальная иерархия представляет собой копию небесного архетипа — девять кругов ангельских, окружающих престол Господа. Эта схема предполагала большую дифференциацию функций и потому могла быть с несколько большим успехом применена к реальной жизни. Перемещение центра внимания «с небес на землю» (Ле Гофф) привело, в частности, к тому, что в проповеди немецкого францисканца Бертольда Регенсбургского (вторая половина XIII в.), использующего схему Псевдо-Дионисия, главное место заняло описание трудовых профессий горожан (купцов и ремесленников) и крестьян. Вертикаль небесной иерархии была оттеснена жизненно правдивой картиной немецкого города.
Социальная вертикаль, трактуемая историками если не как отражение, то в качестве коррелята теологической картины мироздания, при ближайшем рассмотрении утрачивает значение единственной доминанты миросозерцания людей Средневековья. Еще более любопытно то, что строго иерархический принцип, казалось бы, всецело определявший религиозный и культурный универсум, в свою очередь обнаруживает немаловажные «изъяны». В самом деле. Мыслителям той эпохи, по меньшей мере со времен Августина, не был чужд манихейский взгляд на мир, согласно которому добро абсолютно противопоставлено злу и Град Божий отделен от Града Земного непреодолимой границей. Точно так же предельно разведены между собой вечность и время; последнее — состояние Града Земного, подверженного порче и упадку, вечность же, неизменная, ничем не измеримая и труднодоступная человеческому разумению, — атрибут Бога и Града Божьего. Этих безапелляционных истин придерживалось богословие, и у историков религии и церкви до недавнего времени не возникало сомнения в том, что именно таковым было содержание мысли всех верующих.
Современные исследователи обнаружили шаткость и даже двусмысленность некоторых из этих постулатов. Расширение круга источников, привлекаемых медиевистами, привело к тому, что поведение представителей Града Божьего стало выглядеть куда более противоречивым. Святые, воспринимавшиеся как воплощение абсолютного добра, могли впадать во гнев, сурово карать и даже убивать верующих, если те не оказывали им
