начались во Франции с трудов историков периода Реставрации, Июльской монархии, Второй Империи и Третьей Республики. Наряду со сменой методологий, ракурсов и дискурсов, будучи врагами генерализации и «маньяками» источников, эти историки концентрировали свое внимание на складывании королевской администрации. Так на свет появились ставшие отныне классическими труды по истории Королевского совета, Парламента, Канцелярии и других институтов Французской монархии, так был введен в научный оборот основной массив архивных источников [7]. Благодаря новой философии истории и целенаправленным поискам в изысканиях О. Тьерри, Ф. Гизо и других историков истоков «успеха третьего сословия» в Средневековье, взгляд на французскую монархию как на «союзницу» буржуа, рука об руку с которыми ею был «похоронен феодализм», долгое время определял предмет исследований, в том числе и с целью эти взгляды опровергнуть [8]. Главной идеей, объединявшей работы тогдашних историков разных направлений, являлось признание ценности созданных при монархическом государстве институтов власти, которые пережили монархию и стали стержнем национального единства страны. Не менее значимо восприятие ими облика служителей королевской власти. Если исследователи в традиции Тьерри видели в них «лидеров буржуазии», навязавших новые идеи складывающемуся государству, то их оппоненты, акцентируя роль самих французских королей в деле «разрушения феодализма», в данном пункте оказались полностью с ними согласны [9]. Пусть эти историки и преувеличивали роль легистов в построении монархии или тенденциозно оценивали их вклад, нельзя не отметить, что с самого начала история государства рассматривалась во Франции в тесной взаимосвязи с историей служителей короны, будь то коллективные портреты корпораций или биографии отдельных ярких представителей этой политически и социально значимой группы [10]. В этом смысле появление в историографии второй половины XX в. «человеческого измерения» истории является, как и многие новшества, хорошо забытым старым.
Концепция о социальной природе и связанных с ней имманентных идеях королевских должностных лиц оставалась во французской историографии «священной коровой» более ста лет. Первым осмелился посягнуть на этот «неприкосновенный запас» французской историографической традиции Р. Казель в середине XX в. [11] Попутно реабилитировав в глазах истории двух французских королей, Филиппа VI Валуа и Иоанна II Доброго, затерявшихся в тени своих родственников, он доказал преобладание дворян в среде королевских должностных лиц и обнаружил в их политике совершенно иную, чем принято было считать, систему ценностей. Эту тенденцию подхватили Ж. Фавье и ученица Р. Казеля Ф. Отран. Доказывая принадлежность большинства должностных лиц к дворянам, они исследуют истоки оформления «нового дворянства» по службе короне и тенденцию конституирования «дворянства мантии» [12]. При всей плодотворности такого отхода от прежней упрощенной схемы, этот историографический поворот также страдает некоторой односторонностью: стремление «мещан во дворянство» не снимало напряжения вокруг «благородного статуса» и даже усиливало его, породив конфронтацию двух групп элиты [13]. Но главное: социальная история служителей власти перестала рассматриваться в политическом и административном контексте.
В этой сфере уже к 30-м годам XX в. произошло обеднение и выхолащивание прежде новаторских политико-правового и позитивистского направлений. Вместо истории «народа», о которой мечтал некогда О. Тьерри, история государства превратилась сначала в политическую, затем в институциональную, наконец, в административную историю [14].
Пример тому — труды историка Г. Дюпон-Феррье, заведовавшего более двадцати лет (1915–1937 гг.) кафедрой Истории политических, административных и судебных институтов Франции в Школе хартий. Им было написано большое число исследований о персонале ведомств и служб короны Франции эпохи позднего Средневековья, а многотомное издание «Королевская Галлия» является непревзойденным собранием сведений для просопографических исследований [15]. Хотя эти труды продолжают быть важным источником сведений о служителях ведомств и служб, но они не содержат обобщений или глубоких идей, а частично и просто «не операбельны» [16]. К тому же его труды пришлись на время широкого общественного импульса к либерализации: несмотря на призыв А. Пиренна писать «тотальную» историю, государство начинает восприниматься как нечто противостоящее обществу, а исследования институтов власти и их персонала кажутся уже чем-то архаичным. Вновь «не повезло» Палате счетов: книга по истории этой второй по значимости верховной курии Французской монархии подверглась на страницах журнала «Анналы» уничижительной критике Л. Февра, упрекавшего автора в «убогости философии» и преклонении перед фактологией, словно бы не замечая, что им проделана беспрецедентная работа по «возрождению из пепла» — буквально, ввиду пожара 1737 г., погубившего архив ведомства, — этого важнейшего института короны Франции [17]. Главная претензия Л. Февра сводилась к игнорированию автором социального и ментального аспектов, причем (как выявила полемика) это игнорирование было намеренным. Но в новых условиях и при новых общественных запросах даже честное исследование административной истории без учета иных факторов выглядело бессмысленным.
Наступала новая эпоха в историографии, и «школа "Анналов"» предложит новаторский метод синтеза различных начал общественной структуры. Однако у этого подхода имелся предшественник во Франции, не упомянутый выше в контексте французской историографической традиции XIX в. Из цельного направления историографии второй половины XIX в. явно выпадала фигура Ж. Мишле — выдающегося историка, «отца медиевистов», чьи труды не были должным образом оценены современниками. Он первым осмелился писать «тотальную историю», в которой нашлось место и правовому документу, и стихотворному произведению, чем предвосхитил нынешний междисциплинарный подход. Он мечтал «оживить» человека прошлого, обозначив тем самым, по выражению П.Ю. Уварова, «основной инстинкт» историка [18]. Наконец, он может считаться и родоначальником «новой социальной истории», поскольку первым обратил внимание на конкретно-исторические критерии социальной идентичности, на глубинные умонастроения и общественное мнение как свидетельства социальной структуры общества, предлагая, по выражению Ж. Ле Гоффа, «ловить общества прошлого их собственными сетями» [19]. Эти подходы оказались востребованы лишь к середине XX в.
Считается, что «школа "Анналов"» игнорировала политическую историю, сосредоточив свое внимание на культурно-социальном аспекте, но это впечатление обманчиво. Дело не только в том, что один из двух отцов-основателей, М. Блок, ставил историю государства на второе место после экономической и социальной истории. Дело, главным образом, в том, что он написал в 1924 г. новаторскую работу «Короли-чудотворцы», которая давала образец синтеза политической и культурно-психологической составляющих исторического процесса, предвосхищая нынешний интерес к массовым представлениям и политическим ритуалам [20].
Появление «школы "Анналов"» способствовало не только «возврату к человеку», но и новому сопряжению материи и духа в способах осмысления истории [21]. По мнению основателей этого направления, «картина мира» человека, глубинные параметры его сознания, названные словом «ментальности», оказывали решающее воздействие на всю его деятельность. Так появилось направление исторической антропологии, знаменовавшее «возврат к человеку» в историческом исследовании, но уже в новом ракурсе — физическом и психологическим, и оказавшее обновляющее воздействие на политическую историю.
Призыв М. Блока поставить административную историю во взаимосвязь
