централизованной территориальной регуляции общественных отношений для различных групп населения. Очевидно, те, кому принадлежит контроль над государством, обладают наибольшим объемом власти. Межвоенная эпоха стала свидетельницей множества политических кризисов и заговоров, в которых соперничающие группировки боролись за государственную власть. Этот материал изучают теории элит, которые можно свести к двум редукционистским теориям государства: классовой теории и теории плюрализма. Однако независимо от объема власти, сосредоточенной в руках государственных элит, государственные учреждения и поражающие их кризисы обладают собственным влиянием на исход политических процессов. Например, тот факт, что во Франции власть высоко централизована, а в США децентрализована, отчетливо проявляет себя в текущей политике: это пример того, что я называю «теорией институционального этатизма» (Mann, 1993: гл. 3). «Новый институционализм» также подчеркивает долгосрочное воздействие существующих учреждений на структуризацию жизни общества. В межвоенный период мы встречаемся с полуавторитарными государствами, чьи институты имеют долгую историю, но сейчас движутся к демократизации и сталкиваются на этом пути с кризисами, что, среди прочих факторов, и ведет к возникновению фашизма.
Основная проблема объяснения авторитаризма исключительно результатами Первой мировой войны и межвоенных экономических кризисов состоит в том, что политика в «двух Европах» различалась уже задолго до этого. Большая часть северо-западных стран перешла к либерально-демократическому национальному государству в течение XVIII–XIX веков. Напротив, весь центр, юг и восток подошли к этому переходу только сейчас — и подошли более неожиданно и бурно, в обстановке растущего национализма и этатизма. Разумеется, во многом эта разница объясняется экономическим отставанием, а также военным и геополитическим контекстом. Однако у центра, востока и юга имелись и специфические политические проблемы. Это были переходные государства, для которых межвоенный кризис стал особенно тягостен.
Я различаю две стороны либеральной демократии, которые Даль (Dahl, 1977) именует «участием» и «состязательностью». Участие — это степень участия в управлении страной, определяемая прежде всего по тому, кто обладает избирательным правом. Когда мы говорим о развитии демократии, вопрос голосования неизбежно выходит на первый план (Rokkan, 1970: part II; Therborn, 1977; Rueschemeyer et al., 1992: 83–98). Однако столь же необходима для либеральной демократии состязательность, означающая, что верховная власть оспаривается партиями на свободных выборах, а исполнительная власть не может контролировать выборы или пренебрегать их результатами.
Непосредственно перед войной мы не видим между «двумя Европами» особой разницы в вопросе участия. Все мужчины получили право голоса в Португалии — в 1822 г., в Болгарии — в 1879-м, в Сербии — в 1889-м, а во Франции и Германии — во время полуав-торитарных правлений Наполеона III и кайзера. В конце XIX века мужчины во многих странах имели неограниченное право голоса, однако выборы контролировала местная аристократия: они могли быть работодателями, мировыми судьями, налоговыми инспекторами, филантропами, и с их мнением приходилось считаться (хоть здесь и выручало новое изобретение — тайное голосование). Хотя к 1914 г. избирательное право в целом было шире на северо-западе, имелись и вариации — и после 1918 г. различия стали глубже. В 1920-х все взрослые женщины получили право голосовать в Германии и Австрии, но не во Франции; одинокие женщины от 21 до 30 лет получили право голоса в Великобритании лишь в 1929 г. Сам по себе охват избирательного права не гарантировал выживания либеральной демократии; хотя резкие изменения в избирательном законодательстве, как в Италии и Испании, могли насторожить консерваторов и подтолкнуть некоторых из них в сторону авторитаризма. И здесь, по-видимому, важен был не столько сам политический строй, сколько резкие перемены в нем.
Состязательность дает более точную корреляцию. К 1880-м (а чаще всего — и намного раньше) все страны северо-запада, в том числе и их белые колонии, обзавелись состязательной многопартийной системой и свободными в целом выборами; в них установилась система правления, при которой партии сменяют друг друга в правительстве без особого вмешательства исполнительной власти. В северных странах государственные ассамблеи существовали даже при абсолютных монархиях. Даже в северо-западных «колониях», Ирландии и Норвегии, местные жители высылали своих избранных представителей в законодательные собрания метрополий — Лондона и Копенгагена. Даже в двух маргинальных случаях — Финляндии и Чехословакии — их российские и австрийские владыки допускали существование местных законодательных собраний. Кроме того, структура власти в северо-западных парламентах строилась таким образом, чтобы правящая партия не могла вечно оставаться у власти, манипулируя административным ресурсом или прибегая к репрессиям. Классические примеры — Соединенные Штаты (свободное многопартийные выборы для большинства белых граждан с 1790-х) и Великобритания (свободные многопартийные выборы для 15–20 % мужчин с 1832 г.). В течение XIX века большая часть северо-западных стран последовала этим образцам. Право короля назначать министров сохранилось в Швеции и Дании, однако короли редко пользовались этим правом, и в 1917 и 1920 гг. соответственно эта традиция была отменена.
По этому критерию можно четко разграничить две Европы. Очевидно, различия тесно связаны с уровнем развития, с классовой политикой более ранней эпохи, а также с разницей в налогообложении и военной политике (Mann, 1986; Downing, 1992). Каково бы ни было точное соотношение причин, результатом стали значительные различия как в сущности, так и в устойчивости политических режимов начала XX века — а эти различия, в свою очередь, повлекли за собой разные их судьбы в послевоенный период.
Итак, к началу Первой мировой войны во всех странах Северо-Западной Европы появились парламенты, обладающие верховной властью [21]. Когда избирательное право распространилось на все классы и религии, а также на женщин, в политической жизни начали укореняться либеральные практики (Luebbert, 1991). Именно через представительские институты выражались межвоенные разногласия (Schmitt, 1988). Лишь Финляндии и Чехословакии пришлось строить политическую жизнь с чистого листа — но и у них неплохо получалось. Северо-западное государство было унитарно: в нем господствовал парламент, обладающий верховной властью, привыкший разрешать конфликты между классами, религиозными общинами и регионами. Уникальный опыт разрешения этнических разногласий имелся лишь у Бельгии и Швейцарии. Не столь важна была либеральная идеология, сколько государственные институты, воплощавшие идеи либерализма в своей повседневной практике.
Рассмотрим британских шахтеров конца XIX века. Должно быть, мало кто из них верил в либерализм. Они были так же радикальны (и так же хорошо организованы), как и шахтеры в большинстве других стран. Однако многие из них проходили тогдашний имущественный ценз и обладали правом голоса, так что им удалось стать мощной силой в некоторых парламентских округах и составить избирательный блок, с которым существующие партии вынуждены были считаться. Либеральная партия откликнулась на их нужды, начала представлять их интересы в парламенте, так что шахтеры голосовали за либералов. Конечно, не обходилось без противоречий, и со временем представители шахтеров обрели некоторую автономию в качестве «либ-лейбов». В начале XX века они присоединились к партии лейбористов. Этот путь определила
