убеждениями, так и расчетом. В их глазах, древние привилегии были такими же ненавистными символами католицизма, как иконы и священные сосуды, и в то же время служили правовой основой имущественных притязаний ниспровергаемой церкви. Описывая публичное сожжение в 1567 г. архива кафедрального собора Нима, неизвестный гугенотский мемуарист откровенно сообщил, что сделано это было для того, чтобы "не платить никаких чиншей и десятин" [356]. Случалось, что документы не уничтожали, а уносили в надежное место. Так, например, поступили некоторые сподвижники герцога Лесдигьера, разграбившего в 1585 г. Амбрен: несколько лет спустя капитул не без труда выкупил у них часть похищенной документации [357].
Архив, погибший в годы Революции, как правило, можно с большей или меньшей полнотой восстановить. Архив, погибший в ходе Религиозных войн, почти наверняка утрачен безвозвратно. Различие вызвано тем, что до начала XVII в. французские историки мало интересовались документами. Парадокс в том, что как раз массовая гибель документов во второй половине XVI в. явилась важнейшим стимулом для их ревностного изучения в следующие два столетия. На Юге Франции, бывшем, как известно, оплотом кальвинистов, потери особенно велики; многие древлехранилища Лангедока, Керси, Дофинэ и сопредельных с ними областей канули тогда в Лету [358]. Единичные копии, случайно оказавшиеся в архивах других церковных учреждений и муниципалитетов или в книгах нотариев, может быть, также в досье генеалогистов XV–XVI вв., — вот, пожалуй, и все, на что может рассчитывать медиевист, попытайся он реконструировать раннесредневековые фонды соборов и монастырей, утраченные при последних трех Валуа.
Но сколь бы обескураживающими ни были эти потери, их массовость и необратимость еще не дают основания списывать на счет гугенотов все пробелы в источниках. Для того, чтобы это стало очевидным, достаточно задуматься всего над одним вопросов: почему древнейшие, старше 1000 г., архивные собрания Прованса, сравнительно мало (исключая крайний север региона, входивший тогда в состав провинции Дофинэ) пострадавшего в ходе Религиозных войн, заметно беднее архивных собраний Лангедока, оказавшегося в их эпицентре? По всей видимости, ответ следует искать в испытаниях, выпавших на долю южнофранцузских архивов в предшествующие столетия.
В нашем распоряжении есть лишь очень общие сведения о разорении некоторых древлехранилищ в ходе вторжений англичан [359], междоусобиц анжуйских династов [360] и народных восстаний [361], хотя факты такого рода были, наверное, более частыми, чем сохранившиеся о них известия. Надо полагать, что довольно многочисленными были и случаи утраты документации в результате стихийных бедствий. Так, в середине XI в. сгорел архив лангедокского аббатства Желлон [362]. К счастью, эти и подобные им катастрофы касались какого-то одного учреждения и по большей части не были преднамеренными. Кроме того, в ту эпоху еще можно было по горячим следам реконструировать погибший архив. Показательно, что в составленном в конце XII в. Желлонском картулярии оказались учтены десятки документов, оформленных до злосчастного пожара, — скорее всего, монахам удалось разыскать их копии. Не менее поучительна судьба архива руссильонского монастыря Сант-Андреа-д'Эшалада, похороненного в 862 г. вместе со всеми обитателями под лавиной селя. Четверо монахов, находившихся во время трагедии за его пределами, основали новый монастырь (Сан-Микель-де-Куша), добились признания за ним прав преемника и наследника Эшалады, и в соответствии с предусмотренной каролингским законодательством процедурой, принялись искать и допрашивать свидетелей, видевших утраченные грамоты или способных подтвердить зафиксированные в них сделки [363]. Поэтому, с точки зрения историка, локальные и единичные случаи гибели древней документации необязательно имеют катастрофический характер.
Однако в географическом распределении актового материала наблюдаются колебания, которые трудно отнести на счет случайных и единичных потерь. В общем виде эти колебания выглядят так: в IX–X вв. лучше всего источниками обеспечены Руссильон и Нижний Лангедок (особенно Агд и Безье), а также западные районы Прованса, прежде всего Арль, с XI в. — также средний и южный Прованс; несколько хуже — северный Прованс и Верхний Лангедок (Тулуза, Альби); хуже всего — Севенны, а до XI в. также южный Прованс, в частности тулонский диоцез. Поскольку природные условия и исторические судьбы различных районов Средиземноморской Франции весьма специфичны, эти колебания следует иметь в виду, решая, распространять ли данные имеющихся у нас источников на регион в целом. Уместно задаться и другим вопросом: нельзя ли саму неравномерность географического распределения документального материала использовать как источник для сравнительного изучения раннесредневековой истории этих районов? Ведь если бы оказалось, что в каких-то местностях письменное делопроизводство было поставлено плохо, этот факт был бы немаловажным для характеристики их социально-экономического и культурного облика. Но прежде, чем делать такие умозаключения, нужно выяснить, насколько сегодняшнее территориальное распределение источников соответствует исходному. Ведь очевидно, что за 810 столетий, отделяющих нас от изучаемого периода, ситуация, наверняка, менялась.
Остановимся на двух наиболее заметных аномалиях в распределении источников. Чем вызван недостаток документации, относящейся к истории таких непохожих районов, как Севенны и Тулонэ?
Архивные фонды дореволюционных церковных учреждений Тулона ничтожны: 9 случайно уцелевших единиц хранения за 1347–1697 гг. [364]. Роковым для этих архивов, по всей видимости, оказалось соседство с крупнейшим в стране арсеналом. Как уже говорилось, в годы Революции сюда свозили бумаги со всего Юга, но несомненно, что в первую очередь он поглотил материалы местных архивов [365]. Работы дореволюционных историков — О. Буша, Д. де Сент-Марта и особенно Э. Иснара [366] — свидетельствуют, что при "старом режиме" тулонские архивы были достаточно богаты. Характерно, однако, что никто из них не ссылается на происходящие из этих архивов документы старше XIII в. По-видимому, местные архивы лишились древнейшей своей документации раньше, чем ею заинтересовались историки-эрудиты. Поскольку самые ранние документы муниципального архива Тулона (как будто, совсем не пострадавшего во время Революции и по крайней мере до Второй мировой войны считавшегося одним из самых богатых в стране) также датируются XIII в. [367], отсутствие раннесредневековых документов вряд ли логично объяснять, как это иногда делается, эксцессами нового времени. Разумнее предположить, что церковные и гражданские архивы Тулона пострадали одновременно, например в ходе набегов арабских пиратов в 1178 и 1197 гг. Об этом говорится в булле Гонория III от 1218 г., обязывающей приора находящегося неподалеку монастыря Шартрез де Монтрье, совместно с ризничим марсельского капитула, оказать тулонской церкви содействие в восстановлении ее архива [368].
То, что до этого в Тулонэ существовали и архивы, и письменное делопроизводство, доказывается грамотами тулонского происхождения, осевшими в других архивах, в частности монастырей Сен-Виктор-де-Марсель и Лерен. Древнейшие из этих грамот относятся ко второй четверти XI в. Отсутствие более ранней документации несомненно связано с происходившим в
