10225 человек, из которых расстреляно 1418 человек, отправлено в концлагерь 1558 человек, освобождено 4644 человек [45]. Нет сомнений, что дело не в Беле Куне или Землячке, а в системе. Общее руководство террором осуществлялось из единого центра, и таким центром был кремлевский кабинет Ленина. Именно здесь было определено, что упомянутые регистрации и отправление в тыл следует проводить и после окончания так называемой гражданской войны в Украине. Как известно, перемирие с Польшей было подписано 12 октября, а взятие Крыма завершилось через месяц. Казалось бы, никакой реальной опасности бывшие офицеры уже не представляли. Так думает в наши дни одесский краевед Сергей Зенонович Лущик. Но Ленин, как мы видим, мыслил иначе [46].
Впечатление ярко выраженных кампаний производит ликвидация людей, обреченных за их былое участие в повстанческом движении. В словарной части парижской «Энциклопедии украиноведения» читатель не найдет ни статьи о киевском Куреневском восстании (апрель 1918 г.), ни статьи о восстании Медвинском (август 1920 — лето 1921 гг.) [47]. Надо отдать должное большевикам, отнесшимся к ним с надлежащим вниманием. Весной 1919 г. крестьянское восстание вспыхнуло на Киевщине — в Петровцах, Межигорьи, Вышгороде и докатилось до окрестностей самого города — Куреневки и рабочей части Подола. В город повстанцы, а было их до 500 человек, вошли 9 апреля. Гарнизон, на который они рассчитывали, к ним не присоединился, восстание потерпело поражение и было вскоре ликвидировано [48]. Однако самого этого эпизода большевики никогда не забывали. В годы Большого террора, осуществленного верным ленинцем Сталиным, война против народа продолжилась. Автору случилось выявить документы, согласно которым 6—7 февраля и 18—19 марта 1938 г. были арестованы по меньшей еще семь куреневцев, среди них один из руководителей восстания Степан Шевцов. Судили их 13 апреля, а расстреляли 28 апреля и 10 мая 1938 г. [49]
В марте 1938 г. чекисты арестовали шестерых бывших участников Медвинского восстания, оставшихся в живых после расправы 1921 года. Мемуарист рассказал, как окончились военные действия: «Повстанцы, отстреливаясь и сдерживая большевиков, отступали улицами Медвина в направления Салатовской и Николаевской улиц к лесу [... Большевики...] к ночи [...] дотянули свой фронт до Салатовской улицы и всю ее подожгли» [50]. Итак, Григория Салату судили 26 марта 1938 г., Трофима Коломийца и Дмитрия Салату — 5 апреля, еще трех медвинцев — 10 апреля. За два захода, 13 апреля и 7 мая, все они были расстреляны [51]. Как справедливо отметил Иван Дубинец, «большевистская власть никогда, никому и ничего не прощала» [52].
Хочется сказать несколько слов о книге, лежащей в данную минуту перед читателем. Мне представляется, что ее автор был подготовлен к написанию такого труда как никто другой. Поясню свою мысль. Дело в том, что здесь на первый план всплывает несколько проблем и среди них первая — проблема доступности архивно-следственных дел, кстати сказать, отнюдь не такая простая.
Впрочем, существуют и другие проблемы, из которых она в значительной степени проистекла. Согласно ныне действующему законодательству, дела на репрессированных, но не реабилитированных граждан имеют особый статус. Не то, чтобы они не рассекречивались. В принципе они, конечно, открыты, с ними работают, но только сотрудники. Шире доступны (иногда их называют рассекреченными), я сказал бы — теоретически доступны для исследователей только дела тех, кто получил от властей реабилитацию. Это — другая сторона того явления, о котором в свое время писал киевлянин, выдающийся поэт эмиграции Иван Елагин. Речь идет о соответствии конкретно взятого дела уголовному кодексу двадцать какого-то года и совокупности подзаконных актов.
Вполне естественно, хрущевско-брежневский, иначе говоря, былой коммунистический, то есть тоталитарный политический режим охотно реабилитировал чекистов. Отказывали разве что в вопиющих, знаковых случаях, когда восставал против такой реабилитации сам прокурор. И наоборот, руководители и участники крестьянских антисоветских восстаний двадцатых годов, то есть всей огромной и страшной Крестьянской войны, окончательно подавленной в годы коллективизации и голодомора, не реабилитированы по сей день. Соответственно, закрыты и дела повстанцев, а история этой войны как научная проблема до сих пор в ее подлинном объеме не изучена. В 1932—1933 гг. крестьян морили голодом, не заводя на них обычно вообще никаких дел — просто так, чтобы превратить их из хозяев, работающих на своей земле, в пролетаризированных негров.
Официальные историки привносят сюда свои досужие толкования, на которых отражается идеологическая борьба уже нашего времени. Так, например, получается, что открыты дела пострадавших невинно, стало быть, все содержащиеся в этих делах обвинения лживы и надуманы. Иначе говоря, скажем мы с вами, реабилитированы граждане, только лояльные к сталинскому режиму. В остатке же получается, что в этих делах правда — только данные «анкет арестованных», дата рождения, состав семьи, дата ареста. Все остальное — ложь. А уже из этого, в свою очередь, следует, что имеют под собой фактическое основание только те обвинения, которые содержатся в делах лиц не реабилитированных, а дела эти, как сказано выше, закрыты. Круг замкнулся.
Имея в виду прежде всего эти обстоятельства, несколько лет назад автор этих строк обосновал свой протест против не правомерных ни с морально-этической, ни даже с юридической точки зрения чекистских реабилитаций, предложив пересмотреть дела чекистов, причастных к проведению массовых репрессий. Чтобы решение этого вопроса не отразилось на доступности дел, я не оформлял свою статью как документ, входящий в делопроизводство Генеральной прокуратуры, а опубликовал ее просто как историческую публицистику [53]. Сейчас я склонен ставить вопрос иначе.
Я считаю, что со времен большевизма минуло уже много, даже слишком много времени. Это уже почти такая же древность, как Куликовская битва. Поэтому рассматривать позиции участников былых противостояний и битв с точки зрения нашей современной юриспруденции нелепо. Полагаю, что эти дела за давностью времени необходимо открыть все (например, до 1941 года — однозначно). Юристам с ними делать нечего. Все, кто был репрессирован, умерли, причем умерли достаточно давно. Этими материалами отныне должны заниматься историки.
Итак, работая в органах прокуратуры, Л.М. Абраменко лично рассматривал вопрос о реабилитациях. Хранящиеся ныне в киевских архивах архивно-следственные дела прошли через руки его и его коллег, действовавших в соответствии с юридической практикой эпохи, как говорили тогда, позднего реабилитанса. Принимая по этим делам то или иное решение, автор лично определял в конечном счете, будут ли они доступны нам и нашим преемникам. Заинтересовавшись крымской эпопеей уже как исследователь, тем более
