Заметнее всего это соотношение в северных и центральных районах с большой долей сельского пролетариата. Кроме того, она приводит более достоверные свидетельства того, что фашисты захватили власть в двенадцати из четырнадцати провинций, в которых большинство голосовало за социалистов, и лишь в одной из пятнадцати — с либеральным или консервативным избирательным большинством. Из этого она делает вывод, что фашизм был, по сути своей, направлен против социализма. Прибавляя к этому свидетельства о поддержке насилия
сквадристов со стороны армии, правительства и крупной буржуазии, Элазар делает вывод, что фашизм был порожден и вскормлен классовой борьбой. На самом деле, говорит она, фашисты не захватывали власть — власть передавали им крупные собственники и государственные чиновники в надежде, что фашисты защитят их от рабочего класса и социализма. Она отвергает теорию Сальваторелли — Де Феличе о независимом фашизме среднего класса. Скорее, говорит она, фашизм был орудием капиталистического класса, прежде всего крупных землевладельцев. Таска — сам, кстати говоря, лидер социалистов — несколько раньше пришел к схожим, хоть и более тонко нюансированным выводам.
Полезен также экологический анализ данных по голосованию и членству. Поскольку фашисты всерьез участвовали только в одних выборах, в 1921 г., в общем списке с другими националистическими кандидатами — о том, кто поддерживал именно их, судить нелегко. Линц (Linz, 1976: 82–84) обратил внимание на обратную зависимость членства в фашистской партии от голосования за католическую партию «Пополари», сильнее всего проявляющуюся в относительно секуляризованных регионах (в долине По и в Романье). Национализм в Италии вообще всегда был скорее светским, противостоящим интернациональной католической церкви — и фашизм унаследовал этот антиклерикальный дух, хотя в то же время пытался вернуть са-кральность государству. Бруштейн (Brustein, 1991) сумел раздельно подсчитать голоса, отданные за фашистов и за националистов в 1921 г. (хотя не объясняет, как ему это удалось). Вместе с Линцем он видит высокую корреляцию между голосованием за PNF в 1921 г. и за социалистов в 1919 и 1920 гг. В 1921 г., особенно в сельских районах, эта связь была уже намного слабее. Из этого он заключает (в отличие от Шимански и Элазар), что многие социалисты перебежали к фашистам. Это дает нам альтернативное объяснение того, почему фашисты захватывали власть в цитаделях социализма: они раскололи и ослабили социалистов. Кроме того, Бруштейн обнаруживает серьезную корреляцию между голосованием за фашистов и доходностью сельского хозяйства, как на макро-, так и на микроуровне. Даже с поправками на урбанизацию, голоса новых избирателей, регион и голоса, отданные за католических «пополари», эти две корреляции сохраняют силу. Бруштейн утверждает, что к 1921 г. фашисты предложили аграрную программу, наиболее привлекательную и для крупных сельских хозяев, и для наемных работников, и для издольщиков, веривших, что в будущем они смогут купить или арендовать земельные участки. Даже очень бедные крестьяне могли стремиться к этой цели, пусть и нереалистичной. Следовательно, фашизм мог приобрести симпатии практически всего сельского общества, особенно в более развитых регионах. Именно такие регионы, наиболее светские, стали главной опорой фашизма. Сельские фашисты, пишет Бруштейн, не были бедствующими маргиналами — напротив, это были крепкие хозяева, многого ждущие от будущего. Фашистская аграрная программа их устраивала, коллективистскую политику социалистов они воспринимали с недовольством. Таким образом, Бруштейн дает разумное объяснение не только классовому, но отчасти и региональному составу базы поддержки фашистов на селе.
Местные исследования, по-видимому, поддерживают тезисы Бруштейна: из них видно, что коммерчески ориентированные фермеры, ведущие современное высокорентабельное хозяйство, с раздражением воспринимали аграрную политику правительства, уступавшего требованиям объединений сельской бедноты и безземельного крестьянства (Cardoza, 1982; Kelikian, 1986; Dunnage, 1997). Бум военного времени, вместе с давлением крестьянских союзов, помог многим батракам и издольщикам достичь определенной финансовой независимости. Продажи земли быстро росли. И теперь многие крестьяне перебегали к фашистам, предпочитая фашистскую поддержку частной собственности (лозунг «Земля — крестьянам!», предложение субсидий на выкуп земли), а не социалистическую коллективизацию (Snowden, 1972; Corner, 1975: 144–167; Maier, 1975: 310–311).
Говоря о сельских фашистах, трудно соблюдать точность терминологии. Категории «землевладелец», «крестьянин», «издольщик», «арендатор» или «поденщик», которые мы встречаем в источниках, охватывают самые разные случаи, сильно различающиеся по местным условиям, по урожаям, по богатству, по организационным ресурсам. Однако несомненно одно: плотные общины безземельных сельскохозяйственных рабочих или издольщиков, приблизительно равных друг другу, редко бывали фашистскими. Напротив, они поддерживали социалистические или, иногда, «белые» крестьянские объединения, организованные католиками. Организованный пролетариат в пролетарских гетто, как и его собратья в городах, отвергал фашизм.
Однако насилие и организационные проблемы были на селе явлением массовым из-за фундаментальной проблемы сельской экономики: огромного переизбытка безземельной рабочей силы. Это часто подрывало все попытки мобилизовать недовольных, однако означало и то, что коллективная мобилизация часто оказывалась насильственной и нередко — скоротечной. Трудно было внушить крестьянам и батракам понятие солидарности, приучить их искать работу только через профессиональные биржи труда, работать в течение короткой трудовой недели или воздерживаться от работы в определенные сроки, чтобы дать поработать и другим. Неистребимы были так называемые «гниды» (штрейкбрехеры), прорывающиеся сквозь пикеты забастовщиков, порой — под защитой вооруженных боевиков, нанятых предпринимателями. Тактики попеременной работы и забастовок разработали и пропагандировали синдикалисты. Часто применяли их социалисты, как и некоторые «пополари». Но чаще всего забастовки не срабатывали: это приводило к быстрому распаду организации и к тому, что на ее месте возникали новые. Крестьянские союзы начали расти совсем недавно (в 1920 г. число их членов увеличилось более чем вдвое), они оставались шаткими и имели много врагов. Их «биржи труда» пытались распределять работу, но в результате многие чувствовали себя обиженными. Их грубая, уравнительная справедливость шла вразрез с интересами и крестьян, которым острая нужда мешала поддерживать бойкоты и забастовки, и мелких землевладельцев, неспособных удовлетворить требования и запросы крестьянских союзов. Более мощные социалистические союзы вытесняли крупные, но плохо организованные «белые». Однако немало членов социалистических союзов вступали в них без особой охоты и оставались недовольны их политикой: из их среды вышло немало фашистов (Maier, 1975: 174–175; Cardoza 1982: 337–338; Segrè, 1987: 36, 59). Штрейкбрехеры очень важны в современных трудовых отношениях. Стоит помнить, что «рабочий класс» — не то же, что «организованный рабочий класс». В первой половине XX века две трети трудящихся оставались вне объединений и профсоюзов. В сельской местности эти две трети обычно либо обитали в глухих местностях, где никаких объединений просто не было, либо состояли из рабочих, обремененных долгами или изолированных от сетей поддержки. Или же это просто были робкие, религиозные или консервативные крестьяне, порой — в родстве с сельским старостой или приставом и мечтающие сами занять такое же положение; или те, чьи родные (особенно жены и дочери) прислуживали в богатых домах, и потому эти крестьяне
