Могила и в звании печерского архимандрита умел теснить Копинского своими Кезаревичами. Облекшись теперь во всеоружие церковного верховенства, он пустил в ход правило древнего Рима «разделяй и властвуй», вместе с правилом Рима нового — «цель оправдывает средства». Основателя Братского монастыря, странноприимного дома при нем для пристановища гонимому духовенству и вместе греко-славянского училища для образования борцов за православие — теснил в виду священства и монашества тот, кто воспользовался готовым фундаментом для возведения на нем полуиезуитского коллегиума, тот, кто и самой митрополии с печерскою архимандрией достиг по дороге, проторенной Копинскими, Борецкими, Никифорами Турами, Плетенецкими. Предвосхитив у Копинского старейшинство в православной церкви, Могила исключил даже имя его из печатного списка киевских митрополитов, а созданное им из ничего училище переименовал в коллегиум своего имени.
Оскорбленный до глубины души изменчивостью собратий, удручаемый нуждой и старостью Копинский все-таки продолжал писаться киевским митрополитом и проводил скитальческую жизнь, ища людей, способных чувствовать по-православному, как он. Но Могила и тут преследовал его своими Кезаревичами, вписывавшими в гродские книги протестации о его самозванном будто бы игуменстве в Михайловском монастыре.
Даже московский царь перестал для Копинского быть предметом упования. Могила протеснился между ним и Копинским так, как прежде между Копинским и Борецким.
Посылая царю в подарок цуги лошадей и предлагая свои услуги для просвещения народа по принятому от него молдавским господарем способу, Могила затер при московском дворе память о том архиерее, который первый из малоруссов высказал великую мысль о воссоединении Русского мира.
Если бы польско-русская республика одолела и переработала свои разбойные элементы (аристократический и демократический) так, как это сделало у себя Московское царство, — она бы вечно помнила услуги, оказанные ей приемышем её Петром Могилою. Хотя киевские волнения, свидетели глухой борьбы с ним приверженцев Копинского, и заставили его принять на себя образ древнего русского благочестия во всем, что видит и смекает малообразованное общество, но он до такой степени повернул церковную иерархию вспять от Москвы к Польше, что преемник, Сильвестр Коссов, и после формального присоединения Малороссии к Московскому царству уклонялся от присяги на подданство московскому царю.
Заслуги Петра Могилы по народному просвещению, в смысле доставления учебных средств, и по малорусскому православию, в качестве завоевателя похищенных униатами церковных имуществ, преувеличиваются у нас, как и многое в излюбленных личностях. Молдавский господарич хлопотал вовсе не о пробуждении русского самосознания, не о том, что проповедовал Иоанн Вишенский. Могилинская литература била водою на латино-польские колеса. Могилинское просвещение било наивным, если не умышленным продолжением иезуитской работы над выделкой «добрых католиков» из закоренелых в своей малограмотности схизматиков. Вся жизнь Петра Могилы и вся его политическая деятельность была таким же притупляющим русское сознание явлением, как и жизнь князя Василия со множеством других жизней, выделанных иезуитами в православной среде по образу своему и по подобию.
Не Острожские и не Могилы привели великий Русский мир к единству действий путем православия, а именно те люди, которые незримо для польских политиков противодействовали острожанам и могилинцам. Нищий митрополит Исаия Копинский не напрасно скитался из монастыря в монастырь, из дома в дом, из города в город. Как ни громки были слова и дела, которыми митрополит богач и магнат, со многочисленною кликою своих панегиристов, заглушал его негодующий голос, но вопли великого подвижника-аскета дошли даже и до нас, пробившись сквозь лукавые рукописи современников и забитые буквою головы потомков.
Вытесненный из украинской обители Иова Борецкого, Копинский дважды проникал в столицу к правосудному, но бессильному «королю королей», к беспомощному отцу польско-русских «королят», Владиславу IV. Владислав не сомневался в справедливости жалоб Копинского и поставил можновладнику митрополиту на вид, что он, в течение нескольких лет, «наступал гвалтом на жизнь и имущество северского архиепископа, игумена Святого Михаила Золотоверхого Киевского; что он пограбил его имущество, документы, серебро, церковные и его собственные аппараты; что и самого его (Копинского) он бил, окровавливал, держал в темнице, присваивая себе его доходы».
Не мог и, конечно, не желал Владислав восстановить Копинского в достоинстве киевского митрополита, но повелел возвратить ему Михайловский монастырь со всеми принадлежащими к нему имуществами и назначил по этому делу особую коммиссию из воевод, духовных лиц, судей, коморников. Однакож монастырь возвращен ему не был, и Копинского прогнали даже из Мгарской обители. Она была передана в распоряжение Могиле племянником его, по двоюродной сестре, Иеремиею Вишневецким, который тогда объявил себя католиком.
В глазах отвергшихся православия, или готовых отвергнуться его при обстоятельствах благоприятных, Могила был прав, даже захватывая монастыри у подвижника, истратившего жизнь на их устройство, а Копинский и в своих жалобах на грабеж, побои, заключение в темницу был беспокойным кляузником, полупомешанным аскетом, отсталым противником просвещения, заимствованного из «лучшего его источника». Но таких неугомонных жалобщиков, таких засидевшихся в монастырях аскетов и отсталых противников западной науки было у нас много, и они громким хором приписывали все бедствия, постигшие и постигавшие православную церковь, именно тому просвещению, которое приходило к нам с Запада чрез посредство иноверцев. Простодушно, неловко, иногда крайне грубо и невежественно проповедовали они: что «западным хитроречием простота и буяя премудрость Божия бесчестится»; что «философствующие по западным образцам от благочестия мнениями своими устраняются»; что «наученный богомыслию заветами церкви без книг премудреет, простотою философы посмевает, смирением гордость потачмяет», — и однакож их странная проповедь проникла в малорусский народ глубоко. Слушатели их слова и свидетели их страданий переводили не совсем ясные мысли огорченных апостолов на язык обыденной жизни своей. Толки о ляхах, поступающих на православие, ширились по всем путям, которыми странствовали подобные Копинскому скитальцы. Убеждение, что уния должна погибнуть, становилось общим, а вместе с тем распространялось в народе убеждение и о неизбежной гибели всего ляшеского. Возникшая у монахов эпохи Иова Борецкого потребность искать убежища в Московском царстве — в эпоху Петра Могилы увеличилась. Целые монастыри снимались табором и бежали к московскому рубежу «на царское имя» от одних слухов о стачках митрополита Петра Могилы с папистами. Эти беганья перепуганных монахов за московский рубеж, гоньба за ними со стороны местных властей, как за похитителями чужой, принадлежащей монастырю, а не монахам, собственности и производимые над ними в дороге грабежи, наполняли тревогою весь пограничный край, и отзывались в малорусских захолустьях чудовищными слухами о наступлении ляхов на христианскую веру. Невежественная чернь принимала эти слухи без всякой поверки, без всякой сообразительности, и на дне её души залегала неясная покамест мысль о поголовном истреблении ляхов. Это религиозно-национальное истребление ляхов предуготовлял не меньше самих иезуитов Петр Могила, вопреки своему задушевному желанию — принадлежавшую Польше Русскую землю соединить с нею неразрывно.
Глава VIII.
Искатели московского подданства превращаются в опустошителей Московского царства. — Паны строят на Днепре крепость Кодак; казаки ее разрушают. — Происхождение казацкого своевольства от панского. — Крымцы дважды ищут напрасно польского подданства. — Казацкий бунт под предлогом возмездия за недоплату жалованья. — Запорожцы и городовики.
Исторический характер Петра Могилы извращен у нас до такой степени, что этого поляка в православном облачении противопоставляют польско-русским панам, и утверждают, в «ученых» монографиях, будто бы он был «благосклонен к казакам, постоянно находился с ними в приязненных отношениях» и незадолго до смерти «ободрил» Хмельницкого в его замысле, «даже прибавил, что того постигнет клятва, кто в таком деле не примет участия, будучи способен помогать рассудком или оружием» [45].
Было совсем напротив. Могила, как это мы знаем документально, погрозил брату Иова Борецкого страшною казнью за один намек о возможности перехода Малороссии под московскую державу. Благосклонность его к казакам ограничивалась только наймом их к себе на службу для набегов на соседние имения, а приязненные к ним отношения опровергаются одним уже тем, что его клиенты в своих книгах называли казаков «дерзкими ребеллизантами» [46]. В 1630 году Могила жаловался Конецпольскому на грабежи, которые терпят от них монастырские имения; в 1636 году посылал к павлюковцам своих игуменов с увещанием покориться панскому правительству, а в начале 1638-го приветствовал в Киеве усмирителя их, Николая Потоцкого, от имени всего духовенства. Когда же дело казачества было проиграно и на Масловом Ставу казакам объявили решение Речи Посполитой, которое уничижало их окончательно, присланный от Петра Могилы проповедник увещевал их евангельскими изречениями покориться приговору панов безропотно.
