Глава VIII.
Искатели московского подданства превращаются в опустошителей Московского царства. — Паны строят на Днепре крепость Кодак; казаки ее разрушают. — Происхождение казацкого своевольства от панского. — Крымцы дважды ищут напрасно польского подданства. — Казацкий бунт под предлогом возмездия за недоплату жалованья. — Запорожцы и городовики.
Исторический характер Петра Могилы извращен у нас до такой степени, что этого поляка в православном облачении противопоставляют польско-русским панам, и утверждают, в «ученых» монографиях, будто бы он был «благосклонен к казакам, постоянно находился с ними в приязненных отношениях» и незадолго до смерти «ободрил» Хмельницкого в его замысле, «даже прибавил, что того постигнет клятва, кто в таком деле не примет участия, будучи способен помогать рассудком или оружием» [45].
Было совсем напротив. Могила, как это мы знаем документально, погрозил брату Иова Борецкого страшною казнью за один намек о возможности перехода Малороссии под московскую державу. Благосклонность его к казакам ограничивалась только наймом их к себе на службу для набегов на соседние имения, а приязненные к ним отношения опровергаются одним уже тем, что его клиенты в своих книгах называли казаков «дерзкими ребеллизантами» [46]. В 1630 году Могила жаловался Конецпольскому на грабежи, которые терпят от них монастырские имения; в 1636 году посылал к павлюковцам своих игуменов с увещанием покориться панскому правительству, а в начале 1638-го приветствовал в Киеве усмирителя их, Николая Потоцкого, от имени всего духовенства. Когда же дело казачества было проиграно и на Масловом Ставу казакам объявили решение Речи Посполитой, которое уничижало их окончательно, присланный от Петра Могилы проповедник увещевал их евангельскими изречениями покориться приговору панов безропотно.
Нельзя не обратить здесь внимания и на то обстоятельство, что питомец Петра Могилы, киево-печерский архимандрит Иннокентий Гизель, в своем «Синопсисе» исчислил всех киевских воевод, в том числе и католиков, но не упомянул в этой первоначальной истории Малороссии ни о мнимых борцах за веру и присоединителях к России нашего края, ни об их славных гетманах.
Казаки готовы были сражаться против кого угодно и за кого угодно, как ремесленники боевого дела. Одни из них служили Могиле для захвата монастырских имуществ даже у таких людей, как Исаия Копинский, а другие служили самому Копинскому, пока он имел чем им платить, для обороны от таких напастников, как могилинский Кезаревич. Но была существенная разница между отношениями к Запорожскому войску одного и другого митрополита. Старый митрополит готов был во всякое время повторять казакам увещание восточного патриарха Феофана, чтоб они не ходили войною на христианский род, Москву. Напротив новый, состоя в родстве и дружбе с вельможными отступниками православия, мог только желать, чтоб они во всем следовали руководителям польской интеллигенции и политики, иезуитам. Это подтверждается исторически известными событиями.
До вступления Могилы на митрополию, казаки были в приязненных отношениях с московским царем. Царь «отпустил им вину их и преступленье, дерзнутое ими против его благочестивого государствия». Казаки, с своей стороны, ходатайствовали о дозволении быть под государевою высокою рукою, так как им «кроме государевой милости деться негде».
Понимая религию и церковь не лучше мусульман, казаки, в 1630 году, пытались поднять малорусское простонародье на повсеместное избиение ляхов и поляков.
Подобно тому, как Наливайко готов был прислужиться Сигизмунду III резаньем ушей и носов сверхштатным добычникам, Тарас Федорович хотел угодить Михаилу Федоровичу украинским разбоем. Ничего лучшего от казаков нельзя было ждать, как от «людей (по отзыву Посольского Приказа) диких, необузданных, не имеющих страха Божия». Но политика Петра Могилы низвела казачество еще одной ступенью ниже. В Тарасовщине было хоть такое оправдание разбоя, к какому прибегают иногда жиды, нападая среди базара на мужика с криком гвалт! «Ляхи наступают на христианскую веру», твердили казаки вместе с раздраженными монахами. Они выступали здесь в роли защитников Руси, которую жолнеры, по их словам, пришли вырезать поголовно до московской границы, выступали в роли мстителей за истребление целых местечек с женщинами, детьми и попами, как об этом распускали они слухи. Но вторгнуться в православное царство, где не было ни ляхов, ни жолнеров, ни церковной унии, было гораздо хуже. Однакож такое вторжение совершилось в 1633 году, как в 1618-м, и новый митрополит не стал отвлекать казаков от братоубийственного предприятия, тогда как Польшу охранял от них всячески.
При таком поддерживанье православной веры, которой «знамя», по словам известного историка, «взяли казаки», король Владислав IV призвал под свои знамена 15.000 воинов, недавно предлагавших «единому православному царю» службу свою, и пустил их впереди шляхетских дружин своих прокладывать татарские шляхи от Смоленска к Москве.
И польские, и иноземные наблюдатели возобновленной войны с Московским царством приписывают её успех блистательной отваге и опустошительным подвигам днепровской орды, как и в походе Сагайдачного. Отступление знаменитого московского воеводы Шеина от Смоленска, его капитуляция и заключение вечного мира с уступкою Польше нескольких удельных когда-то княжеств возвысили Речь Посполитую в глазах соседей, запугали грозную для неё Турцию и заставили крымских татар искать у короля вассальства, с обещанием завоевать ему Буджаки и всю Волощину до самого Дуная. Таковы были косвенные результаты произведенной Петром Могилою перемены в нашей церковной политике.
Все приходские попы, ставленники Борецкого и Копинского, под разными предлогами, были смещены; архимандрии и игуменства раздавались тем лицам, которых вопиявший точно в пустыне Филипович осуждает в своем дневнике, как пособников унии. В казацкие петиции на сейм, казавшиеся грозными и самому Льву Сопиге, никто уже не вписывал церковных домогательств, и казацкие исповедники перестали внушать войсковой старшине, что ходить на христианский род, Москву, великий грех. Теперь представители церковной иерархии, с Могилой во главе, стали внушать, что церковь католическая отличается от православной только некоторыми обрядами. Это отличие Могила всячески сглаживал в издаваемых им требниках, приспособляя православное богослужение к католическому, а чтобы действовать еще сильнее на умы в духе единения нашей Руси с Польшею, поставил по всей Киевщине, Северщине и Полтавщине так называемые фигуры, или распятия, наподобие католических. Так как московское богослужение и напевом, и некоторыми формальностями отличалось от установленного Могилою, и фигур, или распятий, по московским дорогам не видать было вовсе, то и получалось для наблюдателя такое впечатление, как будто русская вера — одно, а московская — другое.
Но казаки не сделались ни лучше от сближения своей старшины с «духовными старшими» при Иове Борецком, ни хуже от разъединения с ними при Петре Могиле.
Их происхождение, их социальное развитие и самое падение их Запорожского Коша (при Екатерине II) зависели от их добычного промысла, противоположного общественным и государственным интересам. Не расставались они с этим промыслом никогда, как не расстается животный организм с естественным своим питанием. Так и в Московскую войну 1633 — 1634 года, когда 15.000 отборных казаков обновили дикую славу Сагайдачного в Великороссии, громадные казацкие купы разбойничали по старому на Черном море. Повторялась всё та же история, которой начало мы видели в царствование Стефана Батория. Никакие угрозы, просьбы и обещания не могли удержать пограничных добычников от грабежа турецких владений и черноморских купцов в то время, когда Баторию всего нужнее был мир с повелителем правоверных.
Еще Владислав IV стоял под Москвою, а своевольные казаки подняли турок на Польшу по-прежнему. Султан Мурад IV выступил было уже к Адрианополю. Но блистательный для Польши и унизительный для России Поляновский мир сделал его сговорчивым. Турки обещали обуздать татар, поляки — казаков.
В исполнение нового договора, Конецпольский построил на Днепре, выше Порогов крепость Кодак, и снабдил ее сильным гарнизоном, под начальством львовского жителя, француза Мариона. Марион должен был наблюдать строго, чтобы по Днепру не гнали лип для выделки за Порогами морских челнов; чтоб из городов не доставляли на Запорожье съестных и военных припасов; чтобы никто без билета от украинского начальства не ходил в днепровские низовья ни водой, ни сухим путем.
Крепость на урочище Кодаке была окончена, и возымела действие свое в 1535 году. В это время «пофортунило» одному из запорожских пиратов, черкасскому казаку Сулиме. Был он в плену у турок, и каким-то способом освободился от галерной каторги, овладел самой галерой, подобно кобзарскому Самуилу Кишке, и положил триста турок. Это случилось не на русском Черном, а на греческом Белом море Архипелаге. Сулима направился с своей добычей в Рим, и представил свой приз святому отцу, Павлу V.
