Таким образом реестровые казаки ни за то, что выдали Сулиму, ни за то, что сожгли его челны, разорили кош и забрали артиллерию, не получили никакой награды. Послы их привезли только обещание, что жалованье будет выплачено не позже рождественских святок. Но наступил новый 1636 год; прошла в напрасных ожиданиях зима; приближался уже и летний срок получения жолда, день св. Илии, а деньги из Варшавы не приходили.
Нескольких месяцев проволочки было достаточно для Павлюка, чтобы поднять в сулиминцах подавленный казацкий дух. Недовольные правительством реестровые казаки, в свою очередь, не могли противиться убеждениям людей, бредивших вольною волею.
Бунт обнаружился прежде всего в Переяславле, которого население заключало в себе казаков больше, чем все другие так называемые казацкие города. Это был бунт казацкой черни, всегда готовой броситься на казацкую знать, которую она называла дуками сребляниками с тем самым чувством, с каким низшая шляхта называла вельможных панов королятами. Для собственного спасения, «знатные казаки» прикинулись такими же бунтовщиками, в ожидании выручки от коронного гетмана.
На первый раз отвел грозившую им бурю приезд в Переяслав королевского коммиссара Лукаша Жовковского. Он убедил казаков отсрочить назначенную ими на день св. Ильи войсковую раду, уверяя, что скарбовый писарь едет уже в Украину с казацким жолдом. Но казацкая чернь, подзадориваемая сулиминцами, продолжала твердить о недоплаченном жалованье, другими словами — давать бунтовщикам предлог к террору над старшиною. На беду, скарбовый писарь с измышленными деньгами не являлся, а между тем один из червоннорусских панов подал казакам новый повод к волнениям.
Это был единственный сын русского воеводы, Яна Даниловича, и внук (по дочери) великого Жовковского, Станислав Данилович, владевший широким пространством пустынной земли между Русью, Днепром и Тясмином, в качестве корсунского старосты прибывши в свой старостинский город Корсунь в сопровождении обычного у знатных панов почта, русский воеводич, как его титуловали, расквартировал свою челядь в домах реестровых казаков. За постои панских служебников и коронных жолнеров казаки обижались больше всего, как люди, освобожденные от всяких повинностей, и этот щекотливый пункт надлежало бы пану старосте обойти. Но не таков был русский воеводич. Славный военными своими подвигами, он отличался таким буйством, как любой казак во время кипенья казацкого своевольства. В 1631 году, на сеймовом съезде, «без всякой вины», как пишет очевидец, искалечил он винницкого старосту Калиновского, отсек ему три пальца на правой руке, ранил левую и сверх того нанес еще пятнадцать ран. Маршалковский сеймовый суд объявил его лишенным чести, или инфамисом. По обычаю всех знатных преступников, Данилович старался смыть с себя инфамию усердною общественною службою. Когда новый король предпринял поход в Смоленщину, Данилович явился к нему с контингентом, содержимым на собственный счет, и много ему содействовал в одолении Шеина. Теперь он прибыл из червоннорусских имений своих в Корсунь вербовать выписанных из реестра казаков для похода на татар, которые угрожали украинным поселениям со стороны очаковских степей. Здесь ему доложили, что монахи Никольского монастыря самовольно основали на его старостинской земле местечки Бужин, Вороны, Лозы и Пива. Данилович велел прогнать чернецов из устроенных им хозяйств, а новозаложенное ими местечко приписать к староству.
Этим были затронуты интересы казаков, присоседившихся к осадам, не подлежащим старостинскому присуду. Старые тяжбы Никольского монастыря с низовцами за днепровские угодия и недавние жалобы монастыря Печерского на казацкие грабежи свидетельствуют, что казаки были тяжелы для монашеских хозяйств не меньше шляхты; но раздосадованные постоем корсунцы стали вопиять, что ляхи наступают на христианскую веру. Вопли их сделаются еще характеристичнее, когда мы скажем, что Данилович, навербовавши отряд выписчиков, пытался отразить с ним татарский набег, и погиб в отважном бою за безопасность Украины.
Ничто подобное не входило в рассчет пресловутых борцов «за веру, честь, имущество и самую жизнь обитателей Малороссийской Украины». Они имели в виду лишь новый бунт, который долженствовал доставить им права, равные шляхетским.
Общественное мнение казацких поселков терроризовало старших казаков так сильно, что во все полки разослан был, по выражению коммиссарской реляции, очень горячий универсал, в котором казацкий гетман Томиленко повелевал, под смертною казнью, чтобы все полки днем и ночью собирались «как на гвалт», и прибывали к армате, которая выступит к Русаве для генеральной рады.
Жовковский был в это время болен и чувствовал приближение смерти. По его представлению был назначен ему в помощь другой коммиссар, черниговский подкоморий, Адам Свентольдович Кисель из Брусилова.
Это был один из тех малоруссов, которые строили и охраняли Польшу заботливее самих поляков. По сомнительности его отношений к другим борющимся народностям, его можно назвать родным сыном князя Василия и родным братом Петра Могилы; но по искусству лавировать между противодейственными силами он превзошел их обоих. Когда внутренняя политика Сигизмунда III преграждала дорогу к возвышению всем православным, он умел получать королевские пожалования за одно то, что, ораторствуя на сеймах в пользу древней греческой веры, позволял считать и называть себя униатом. По смерти Сигизмунда он принял сторону Петра Могилы, но постоянно возбуждал в папистах надежды на примирение малорусской церкви с римскою, и делался необходимым как для православных, так и для католиков, как для светских властей, так и для духовных.
Украинские волнения послужили Киселю к возвышению, как человеку влиятельному в среде бунтовщиков. Они, эти волнения, заставили играть столько ролей, сколько существовало партий, желавших видеть в нем своего благоприятеля.
В качестве нового коммиссара, Адам Кисель явился лично в казацкую раду. Там голоса разделились надвое. Одни требовали морского похода, другие домогались наступления на города, чтобы помститься над теми властями, от которых казаки терпят обиды, засесть в панских имениях и ждать уплаты жолда на готовом хлебе, как это делали в подобных случаях жолнеры.
Киселю удалось уговорить казаков пождать по крайней мере до праздника Рождества Богородицы, и, пока наступил обещанный им срок, он так искусно поделил казаков на партии, что одна партия мешала другой действовать в видах задуманного бунта. Для этого принял он систему подкупа, на который казацкая старшина пошла без исключений, а к подкупу присоединил шпионство, от которого также не отказались члены казацкого товарищества.
Здесь он весьма ловко воспользовался теми казаками, которые отличались богобоязливостью. Съездил в Киев к своему приятелю, Петру Могиле, и попросил его послать в казацкий кош двух игуменов. Игуменам была вручена письменная инструкция, как они должны были действовать на казацкие умы. Наконец, прикинулся больным, прощался письменно с единоверцами до загробного свидания, а между тем сочинил фальшивое письмо к себе от короля и, в виде особенной расположенности к знатным казакам, послал его секретно Томиленку. В письме король выражал свое огорчение, что казаки не верят его обещаниям, что собрались устроить черную раду (совет войсковой черни), идти на Запорожье и опустошать панские имения; потом уверял Киселя, что деньги будут высланы непременно, и грозил казакам своим гневом, если они будут упорствовать в мятежных замыслах.
Между тем в официальных донесениях своих Кисель называл казаков людьми religionis nullius, bellua sine capite (не имеющими никакой веры, безголовым чудовищем), дикарями, на которых всего лучше действовать страхом. «Они уважают духовных греческой религии и любят богослужение», писал он к Конецпольскому: «но сами похожи больше на татар, чем на христиан». Казацкий бунт уподоблял он вереду, который лопнет только тогда, когда нарвет, и вообще относился к казакам с отчужденьем и презрением, вовсе не так, как иноверец Конецпольский, который уважал в них рыцарский дух, третировал их как шляхтич шляхтичей, предстательствовал за них у короля, скорбел о них, осматривая поле битвы.
То подкупая казаков, то мороча их своими выдумками, то действуя на почитателей духовенства и любителей православного богослужения, Кисель держал Запорожское войско в нерешимости от августа 1636-го до апреля 1637 года, и уже хвалился своим успехом в разрушении запорожской крамолы. Но казаки охладели на время к бунту по другим, более сильным влияниям.
Крымские ханы давно уже рвались из-под султанского вассальства, подобно дунайским князькам, и готовы были сделаться польскими пограничниками. Уже в 1597 году крымцам было так тесно в обеднелой Тавриде, что они предлагали Сигизмунду III свое подданство. Но Сигизмунд польский домогался в то время шведской короны, и оставил их посольство без ответа. Вместо того, чтоб обратить свой добычный промысел на турецкие владения, татары продолжали существовать на счет Польши, и пограничные польско-русские области, за политическую несостоятельность правительства, поплатились многими и многими тысячами ясыра. Теперь еще однажды представился Польше случай сделать из крымцев относительно Турции то, что сделала из казаков Москва относительно Польши.
