либеральной и консервативной партиями позволил социалистам получить 156 из 535 мест, а «пополари» — 100 мест. Доля «конституционалистов» сократилась с 410 до 239 мест, к тому же они оставались разделенными. На местных выборах 1920 г. социалисты получили контроль над 2162 местными советами и, следовательно, власть в одной четверти местных администраций. «Боссы почувствовали, что они больше не боссы», — вспоминал один активист. Однако эти социалистические местные советы не были революционными. Некоторые поднимали над муниципалитетами красные флаги — что часто провоцировало фашистское насилие. Большая часть повысила налоги, особенно для землевладельцев, начала заключать меньше общественных контрактов с крупными предпринимателями и больше — с местными кооперативами. Левые муниципалитеты заявляли, что не будут обращаться к армии за помощью в подавлении забастовок и захватов земли. Таков был итальянский вариант межвоенного «муниципального социализма».
Действительно, на национальном уровне социалисты, возглавляемые максималистами, отвергли предложенные Джолитти места в кабинете. Однако Джолитти считал, что скоро им придется принять это предложение, ибо страна явно сдвигается вправо. Промышленники проявили больше солидарности: прежде разделенные «конституционные» партии сформировали общие списки и на местных выборах в конце 1921 г. вернули себе все крупные города, кроме Милана и Болоньи. Членство в Социалистической партии и профсоюзах, голоса, отданные за социалистов, количество стачек — все это снижалось, а борьба левых фракций увеличивалась. Максималистская риторика и минимум успехов, воинствующий антиклерикализм и отчуждение от мелкого крестьянства — все это загоняло левых в гетто. Как и в остальной Европе, революционная война пошла на убыль еще до подъема фашистского движения. Фактически и сам Муссолини с этим соглашался, когда писал в июле 1921 г.: «Говорить, что большевистская опасность еще существует в Италии, значит принимать за реальность некие смутные страхи. Большевизм побежден. Более того: от него отреклись и вожди, и массы» (Nolte, 1965: 206; ср. Maier, 1975: 182–192). Следовательно, помощь фашистов для победы над «большевизмом» не требовалась.
Таким образом, этот второй страх был реален, но преувеличен. Даже превентивная контрреволюция совершенно не требовалась. Однако за свою бескровную победу Джолитти не получил благодарности. Правые его проклинали. Понятно, что мятеж одного политического крыла вызывает панику у другого — и, если политический ветер меняется, другое крыло жаждет мести, а не примирения. Но требовала ли месть левым такого кровопускания, какое обеспечил фашизм? Может быть, здесь сыграло свою роль что-то еще?
Большую часть «заговорщиков» составляла сельская буржуазия. Быть может, ее пугала агитация на селе и захваты земли — особенно когда правительство Джолитти, министр сельского хозяйства, принадлежащий к «пополари», и местные священники начали оправдывать захваты как способ практического перераспределения земельных участков. Речь шла прежде всего о защите собственности. Однако проблема в том, что захваты земли по большей части происходили в районах, где активность фашистов была низка — в центральном регионе Лациуме и на юге. И даже там они коснулись лишь 2,3 % земли — в масштабе всей страны менее 0,33 %. Лишь немногие из них организовали социалисты: по большей части захваты были частью вполне традиционных местных крестьянских восстаний (Salvemini, 1973: 227; Tilly, 1975: 170–171). А фашисты развивали бурную деятельность в связи не столько с захватами земли, сколько с трудовыми договорами крестьянских объединений. То же самое можно сказать о промышленности. Фашистское насилие в основном направлялось против реформистских, а не революционных проектов. Возможно, это заставляет нас обратиться к третьему мотиву.
Быть может, капиталисты стремились подавить трудящихся, чтобы защитить свою прибыль. В 1936 г. (уже задним числом) австрийский марксистский лидер Отто Бауэр предложил именно такое объяснение европейского фашизма в целом и итальянского в частности:
Фашизм побеждает не тогда, когда буржуазии угрожает пролетарская революция, а тогда, когда ослабевший пролетариат вынужден занять оборону, когда революционная волна уже пошла на спад. Капиталисты и крупные помещики отдают бразды правления в руки дикой фашистской орды не для того, чтобы защититься от угрозы пролетарской революции, а для того, чтобы урезать рабочим зарплаты, отменить социальные льготы, уничтожить профсоюзы и их политическую силу. Их цель… не столько подавить революционный социализм, сколько свести на нет успехи реформистского социализма. «Словесная революционность максималистов, — пишет Силон, — угрожает уличным фонарям и иногда ребрам полицейских агентов. Но реформизм с его кооперативами, антикризисными субсидиями, выплатами по безработице угрожает святая святых капитализма — капиталистической прибыли» (Forgacs, 1986: 31).
Здесь Бауэр обращается к тому, что я определил как второй важный мотив имущего класса: погоне за капиталистической прибылью. Однако в самом ли деле для повышения прибыли капиталистам требовался Муссолини? Что плохого в рецепте Джолитти: достичь компромисса по образцу северо-западной Европы, возможно, с небольшой дополнительной дозой полуавторитаризма? Очевидно, это была выигрышная стратегия (так полагал Джолитти), поскольку рабочее движение уже достигло своего максимума. Почему же итальянские капиталисты, особенно землевладельцы, так решительно противостояли реформам, что готовы были призывать на помощь фашистов, не только истребляющих противника, но угрожающих и им самим? Эта поддержка фашизма крупным капиталом по-прежнему остается загадкой. Видимо, нам необходимо обратиться к другим источникам социальной власти, помимо экономического.
Идеологические, политические, военные мотивы
Изначально католическая церковь смотрела на фашизм косо. Полу-авторитарный ненационалистический консерватизм она в целом одобряла, но лишь до тех пор, пока сама не играла большой роли в политике. После войны лидеры католиков убедили церковную иерархию в необходимости создать массовую католическую партию. Так возникла партия «Пополари за Италию». Однако к 1922 г. внутри «пополари» образовалась клерикально-фашистская фракция. Она одобряла приспособление к Муссолини и сумела убедить в своей правоте Ватикан. Лидер партии, священник Дом Стурцо, был демократом, однако церковные обеты вынудили его подчиниться. На судьбоносном парламентском заседании 1922 г., где предлагалось осудить фашистское насилие, партия воздержалась. Затем присоединилась к коалиции Муссолини в правительстве и помогла достичь Конкордата между фашизмом и церковью. Целью церкви было сохранить автономию и собственные институциональные интересы. Однако она явно предпочитала режим Муссолини демократическому альянсу между «пополари» и левыми центристами (Salvemini, 1973: 345–356; Molony, 1977; Mayeur, 1980: 109–117). Фашизм и церковь были скорее соперниками, чем врагами. Как говорил Пий XI, «если существует тоталитарный режим — тоталитарный и фактически, и по праву, — это режим церкви» (Gaillard, 1990: 208). Как только фашисты признали законными институциональные интересы церкви, Ватикан предпочел их демократии, требующей договариваться с социалистами. Пий, по-видимому, был вполне доволен договоренностями и благодарил Муссолини за то, что тот воплотил в жизнь социальный католицизм из «Rerum Novarum».
Так один из важнейших соперников фашизма и влиятельнейший на территории всей Италии идеологический институт отказался от демократии. Он сыграл значительную роль в «сакрализации» ритуалов нового фашистского режима и привлечении к ним местных общин (Gentile, 1996; Berezin, 1997). Занимались этим в первую очередь католические элиты, особенно
