„Почему мне не позволено плакать?“ – произнес Бонапарт, когда ему сообщили о гибели Дезе. А вечером, после сражения, со слезами на глазах он сказал: „Как хорош был бы этот день, если бы сегодня я мог обнять Дезе!“ Только дважды боевые товарищи видели слезы на его глазах: второй раз это произошло несколько лет спустя, когда у него на руках умирал маршал Ланн.»
В донесении в Париж первый консул писал: «Новости армии очень хороши. Я скоро буду в Париже. Я в глубочайшей скорби по поводу смерти человека, которого я любил и уважал больше всех».
Побежденная Австрия запросила мира, и он был заключен в феврале 1801 года. Теперь перед Бонапартом встал вопрос, как добиться устойчивого мира и кто может стать союзником Франции в ее борьбе с Англией. После блестящих побед Суворова в Италии престиж России неизмеримо вырос, и первым, кто понял ее значение в мировой политике, был Бонапарт. Талантливый дипломат, дальновидный политик, он уже в январе 1800 года делает далеко идущий вывод, изложенный им в словах: «Франция может иметь союзницей только Россию!» Придя к этому выводу, Бонапарт начинает действовать. «Мы не требуем от прусского короля ни армии, ни союза, мы просим его оказать лишь одну услугу – примирить нас с Россией…» – писал он Талейрану. Задача казалась Бонапарту столь трудно осуществимой, что он не мыслил ее иначе чем при посредничестве Пруссии.
«Бонапарт тогда еще, по-видимому, не знал, что Павел I в то же самое время приходил к сходным мыслям, – пишет А. Манфред. – На донесении от 28 января 1800 года Крюденера, русского посланника в Берлине, сообщавшего о французском зондаже, Павел собственноручно написал: „Что касается сближения с Францией, то я бы ничего лучшего не желал, как видеть ее прибегающей ко мне в особенности как противовесу Австрии…“»
Павел писал о «противовесе Австрии», но столь же крайним раздражением он был охвачен и против другого союзника – Англии. Эта новая внешнеполитическая ориентация российского императора не осталась тайной для английского посла в Петербурге сэра Уитворта – этот дипломат вообще обладал повышенной любознательностью, едва ли совместимой с его официальным статусом.
Однако высказанное в январе пожелание сблизиться с Францией повисло в воздухе – еще сильны были идеи и традиции сотрудничества только с «законной» династией, да и влиятельные общественные круги во главе с вице-канцлером Н. П. Паниным, колоритнейшей фигурой того времени, немало способствовали этому. Уже в феврале предложения Пруссии о посредничестве были официально отклонены. Новое понимание событий во Франции еще только прокладывало себе дорогу – она оставалась «источником революционной заразы» и «рассадником социального зла».
Быстрый разгром Австрии и установление порядка и законности в самой Франции способствуют изменению позиции Павла. «Он делает дела, и с ним можно иметь дело», – говорит он о Бонапарте. Прав оказался Рене Савари, один из самых близких людей Бонапарту, утверждавший, что «император Павел, объявивший войну анархистской власти, не имел больше основания вести ее против правительства, провозгласившего уважение к порядку».
«После длительных колебаний, – пишет Манфред, – Павел приходит к заключению, что государственные стратегические интересы России должны быть поставлены выше отвлеченных принципов легитимизма». Две великие державы начинают искать пути к сближению, которое быстро приводит их к союзу.
В политике, как и на поле сражения, Наполеон не боялся идти на обострение положения, на самые рискованные предложения.
А. Манфред
Бонапарт всячески торопит министра иностранных дел Талейрана в поисках путей, ведущих к сближению с Россией. «Надо оказывать Павлу знаки внимания и надо, чтобы он знал, что мы хотим вступить с ним в переговоры», – пишет он Талейрану. «До сих пор еще не рассматривалась возможность вступить в прямые переговоры с Россией», – отвечает тот. И 7 июля 1800 года в далекий Петербург уходит послание, написанное двумя умнейшими дипломатами Европы. Оно адресовано Н. П. Панину – самому непримиримому врагу республиканской Франции. В Париже хорошо знают об этом и надеются, что подобный шаг станет «свидетельством беспристрастности и строгой корректности корреспондентов».
«Граф, первый консул Французской республики, знал все обстоятельства похода, который предшествовал его возвращению в Европу (из Египта). Он знает, что англичане и австрийцы обязаны всеми своими успехами содействию русских войск…» Так начиналось это послание. «Все было в нем тонко рассчитано: и неназойливое напоминание о том, что Бонапарт не участвовал в минувшей войне, и стрелы, как бы мимоходом направленные в Англию и Австрию, и дань уважения, принесенная русским „храбрым войскам“. За этим вступлением следовало немногословное, продиктованное рыцарскими чувствами к храбрым противникам предложение безвозмездно и без всяких условий возвратить всех русских пленных числом около шести тысяч на Родину в новом обмундировании, с новым оружием, со своими знаменами и со всеми воинскими почестями».
Послание произвело большое впечатление на Павла I своим рыцарским предложением и желанием достичь двухсторонних отношений. Вслед за первым ходом последовал и второй – столь же сильный. Талейран опять же Никите Панину от имени первого консула пишет о решимости французов оборонять остров Мальту от осаждавших его англичан.
Талейран знает, как высоко ценит российский император свое звание гроссмейстера Мальтийского рыцарского ордена! И во Францию с особой миссией отправляется генерал Спренгпортен – полушвед-полуфинн на русской службе. Формально он ехал в Париж урегулировать вопросы, связанные с возвращением пленных. Но по данной ему инструкции он должен был способствовать установлению дружеских отношений с Францией. В записке, продиктованной ему лично Павлом I, в частности, говорилось: «…так как взаимно оба государства, Франция и Российская империя, находясь далеко друг от друга, никогда не смогут быть вынуждены вредить друг другу, то они могут, соединившись и постоянно поддерживая дружественные отношения, воспрепятствовать, чтобы другие своим стремлением к захвату и господству не могли повредить их интересам».
Во Франции правильно поняли значение миссии Спренгпортена, который был принят с величайшим почетом. «Было бы ошибочным упрощать сложный в действительности ход вещей или смотреть на события 1800 – 1802 годов глазами людей, умудренных последующим историческим опытом… Нельзя в этой связи не признать смелости, одновременно проявленной с обеих сторон, – пишет А. Манфред. – Формально Франция и Россия находились в состоянии войны; дипломатические отношения между сторонами были полностью прерваны; еще не отгремело эхо недавней канонады и не заросла травой могила генерала Жубера, сраженного свинцом суворовской армии. Обратиться в этих условиях прямо к противнику, протянуть поверх поля брани руку примирения – для этого надо было обладать кругозором, решительностью и инициативой Бонапарта. Бонапарт рискнул – и не ошибся!»
В письме от 9 декабря – первом прямом обращении к императору Павлу I Бонапарт писал: «Через двадцать четыре часа после того, как Ваше императорское величество наделит какое-либо лицо, пользующееся Вашим доверием и знающее Ваши желанья, особыми и неограниченными полномочиями – на суше и на море воцарится спокойствие».
Принимая в конце декабря 1800 года генерала Спренгпортена, Бонапарт подчеркнул суть новых отношений между Францией и Россией. «Обе державы, – сказал он, – созданы географически, чтобы быть тесно связанными между собой».
«Вопреки поддерживаемому рядом авторов мнению, – пишет Манфред, – надо отдать должное и русскому правительству, сумевшему круто и резко изменить политический курс, несмотря на оказываемое на него давление». 18 декабря 1800 года Павел I обращается с прямым посланием к Бонапарту. «Господин Первый Консул. Те, кому Бог вручил власть управлять народами, должны думать и заботиться об их благе» – так начиналось это послание. «Сам факт обращения к Бонапарту как главе государства и форма обращения были сенсационными. Они означали признание де-факто и в значительной мере и де-юре власти того, кто еще вчера был заклеймен как „узурпатор“. То было полное попрание принципов легитимизма. Более того, в условиях формально непрекращенной войны прямая переписка двух глав государств означала фактическое установление мирных отношений между обеими державами. В первом письме Павла содержалась та знаменитая фраза, которая потом так часто повторялась: „Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о принципах различных правительств, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается“».
