палкою и бил ею по столу конферентскому». Чтобы вполне оценить атмосферу тех учёных баталий, нужно помнить, что и сам автор этих строк ходил на собрания с палкой.
«Всегда найдётся поступить с ним по указам Ея Императорского Величества», — некогда пригрозил в адрес Миллера Разумовский. Этот момент наконец настаёт. В определении академической канцелярии 6 октября 1750 года Миллеру припоминают все его вины — настоящие и мнимые: 1) Остался в подозрении по переписке с Делилем, которая «касается до ругательства академического корпуса»; 2) Живя девять лет в Сибири на «немалом иждивении Ея Императорского Величества», ничего оттуда не привёз, «кроме собранных из сибирских архивов по большей части копий с грамот, летописцев и других канцелярских дел… А оные самым малым иждивением можно было получить чрез указы правительствующего сената…»; 3) Сочинил диссертацию, разбор которой много отнял времени у академиков; 4) Членов академической канцелярии обвинял в пристрастии и несправедливости.
«И в рассуждение сих его, Мюллеровых многих продерзостей и крайнего беспокойства, и ссор и нанесённых обид своим командирам и товарищам» — за всё это, по приговору графа Разумовского, Миллер был разжалован из академиков в адъюнкты, с жалованьем 360 рублей вместо прежней тысячи.
В конце концов Миллер оказался жертвой собственных взглядов на обязанности историка. В одном его письме читаем, что последний в интересах истины «должен казаться без отечества, без веры, без государя», а всё, «что историк говорит, должно быть строго истинно и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести». Но ведь то, что он собирался прочитать на торжественном заседании, не было строгой истиной, а напротив — заблуждением, прокравшимся в историческую науку из националистических бредней шведского готицизма. Словом, даже немецкая профессура Академии почуяла, что Миллер со своим «руотси» переступил рамки приличия, которые, что ни говори, существуют в любой национальной исторической школе.
Наказание, впрочем, было кратковременным. Разумовский вскоре сменил гнев на милость. Уничтожать Миллера как учёного не входило в его намерения. Достаточно было покаянного письма историографа, чтобы уже через четыре с половиной месяца, 21 февраля 1751 года, президент Академии вернул ему «чин и достоинство профессорское».
Больше всего Миллера угнетало то пристальное внимание, с которым Ломоносов отныне следил за его научной деятельностью. Как только историографу случалось вновь забыться, Ломоносов незамедлительно подносил к его носу пресловутый бодрящий состав, а порой и свой поморский кулак. «Злой рок хочет, — писал Миллер президенту Академии в 1757 году, — чтобы г. Ломоносов как будто сотворён для причинения огорчений многим из нас и в особенности мне, хотя я не даю ему ни малейшего повода… Он присвоил себе решительный суд над тем, что печатается в „Ежемесячных сочинениях“».
Пора административных бурь, однако, для Миллера миновала. Серьёзных цензурных ограничений он больше не испытывал. Уничтожение тиража его диссертации не помешало ему другими способами ознакомить с ней учёную публику. Во второй половине 1760-х — начале 1770-х годов, при посредничестве Шлёцера, она была неоднократно издана в Германии, типографией Гёттингенского университета. Русские читатели могли ознакомиться с её основными положениями в других работах Миллера, посвящённых частным вопросам древнерусской истории. В январе 1761 года Ломоносов жаловался Разумовскому: «Всего доказательнее его злоба, что он в разных своих сочинениях вмещает свою скаредную диссертацию о российском народе по частям и, забыв своё наказание, хвастает, что он ту диссертацию, за кою штрафован, напечатает золотыми литерами».
В конце 1764 или начале 1765 года, при обсуждении нового регламента Академии, Ломоносов потребует, чтобы историограф «1) был человек надёжный и верный и для того нарочно присягнувший, чтобы никогда и никому не объявлять и не сообщать известий, надлежащих до политических дел критического состояния, 2) природный россиянин, 3) чтоб не был склонен в своих исторических сочинениях ко шпынству и посмеянию». Но поколебать официальное положение Миллера ему не удастся.
Десятилетие после 1755 года в жизни Миллера связано с изданием журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». На его издание Миллер получает 200 рублей прибавки к жалованью. В журнале печатаются статьи по физике, астрономии, метеорологии, биологии, геологии, агрономии, истории, географии, переводы английских и французских просветителей, а также стихотворные и драматургические опыты лучших русских писателей.
Многие годы «Ежемесячные сочинения» будут пользоваться за границей славой единственного пособия по русской истории. Тома журнала займут место на полках библиотек Вольтера, Гёте и многих других деятелей Просвещения.
По мере приближения к 60-летнему рубежу бремя взваленных дел начинает всё тяжелее давить на плечи Миллера. Хотя Шлёцер в 1762 году описывает его полным сил великаном, в глубине души Миллер чувствует утомление и приближение старости. «Протоколы заседаний, — пишет он тогда же, — внешняя и внутренняя переписка, издание в свет „Комментариев“ и русского журнала, над которым я, не имея помощников, работаю восьмой уже год, отнимают у меня чрезвычайно много времени, а между тем силы меня покидают, и я едва в состоянии выносить работу до 12 и до часа ночи. Историк страны, о которой ещё так мало написано, должен быть занят одною этой работою».
Желая удалиться от академических дрязг и наветов врагов (которые никуда не делись), он подаёт прошение о переводе его в Москву и 1 января 1765 года указом Екатерины II назначается главным надзирателем Московского воспитательного дома. Москва особенно дорога ему тем, что именно там находились тогда важнейшие архивы. В марте 1766 года именным указом Миллеру велено находиться при Архиве Коллегии иностранных дел, с сохранением звания профессора Академии наук, вопреки её уставу, согласно которому академики должны были жить в Петербурге.
В московских архивах Миллер обретает душевный покой и полную гармонию со своим профессиональным влечением. «Устраивать архив, — пишет он, — приводить его в порядок и сделать его полезным для политики и для истории — вот занятия, совершенно сообразные с моими склонностями и познаниями».
Смерть Ломоносова не возбуждает в нём охоты вернуться в Петербург. Одному из друзей он пишет: «С Ломоносовым не вымерли все худорасположенные ко мне. Что может побудить меня вернуться опять к борьбе, тогда как я здесь могу жить в мире и спокойствии? Москва мне нравится; здешний воздух мне полезен; мои занятия чем далее, тем более мне по сердцу».
Году в 1767-м Екатерина II обращается к историографу с предложением написать «генеральную российскую историю». Миллер отвечает
