трансляции западных ценностей далее на Восток. Таким образом, прежнее мифологизированное пространство, этнографические контуры которого были весьма условны (часто обозначаясь такими собирательными названиями как «чудь, чухна, мордва, черемиса, пермь, остяки и др.», под которыми могли скрываться различные этнические группы, обладавшие немалым количеством внешних и внутренних этнонимов), должно было стать обширным полем не только для этнографа, но и для учителя-миссионера и чиновника. Кроме того, отмечавшаяся впоследствии многими наблюдателями «комплементарность» восточных финно-угров с русскими давала власти определенную надежду на скорую их аккультурацию и «обрусение». С культурологической точки зрения земледельческие восточно-финские народы виделись просветителями как некое переходное звено, сообщающее западные импульсы за Урал и передающее сведения о Сибири в европейскую часть, то есть туда, где они осмысливались и приобретали печатную или картографическую форму.
Резюмируя вышесказанное, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что интеллектуальный прорыв, совершенный наукой в эпоху Просвещения, способствовал не только разрушению замкнутой европоцентричной модели истории, но и кумуляции разрозненных знаний в рамках национальных исследовательских институтов. Программные заявления просветителей, их философия и практическая деятельность, несмотря на глобальность цели, неизбежно приближали время национальной истории и культуры. Начатое просветителями движение к высотам разума, предполагало распространение среди самых разных народов чувства сопричастности к всеобщей истории, что неизбежно вело к закреплению в умах идеи равенства культур. Как мне представляется, не менее значимым явлением эпохи, чем формирование научного интереса этническому многообразию окружающего мира, стало развитие в рамках отдельных многонациональных государств понимания того, что призрачные универсальные модели далеко не всегда приносят искомый результат. Словом, гибкость и приспособляемость просветительской идеологии к местным условиям позволила ей завоевать обширные пространства по обе стороны Урала.
Идея Академии: Рационализация различных отраслей знания в эпоху Просвещения потребовала принятия новых организационных форм, способных объединить и направить творческий потенциал космополитичного ученого сообщества на решение насущных практических задач. Наиболее продуктивной в этом отношении виделась идея создания Академии наук. Европейский опыт свидетельствовал о том, что инкорпорация академических институтов в традиционную систему науки и образования позволяла ожидать значительного прогресса в деле освоения материальных и духовных ресурсов страны. На это, в частности, указывал пример, связанный с деятельностью Г.В. Лейбница на посту президента Берлинской Академии наук. Встречи и почти двадцатилетняя переписка Г.В. Лейбница с Петром I свидетельствуют о масштабе влияния немецкого ученого на грядущий российский академизм.
Уже после первой встречи в Торгау в 1711 г. Лейбниц, покоренный «властелином, призванным более, чем всякий другой, споспешествовать мировой цивилизации в обширном смысле этого слова», убеждает царя, среди прочих инновационных проектов, заняться организацией «республики ученых». По его мысли, находясь под покровительством просвещенного монарха, Академия должна стать подлинным центром научной активности в России, открывая ученым мужам далеко идущие перспективы. Увлеченный поисками изначального языка человечества, Лейбниц предполагал, что изучение российских этнолингвистических материалов позволит пролить свет на события древней истории народов, живущих в стране «великого государя». Практические советы, поступавшие от европейских ученых, совпадали с интеллектуальным этосом царя, сочувствовавшего настроениям его корреспондентов. Неслучайно, став в 1719 г. почетным членом Парижской Академии наук, Петр I в ответном благодарственном послании академикам, писал: «...ничего больше не желаем, как чтоб чрез прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет привесть». Еще до учреждения Академии наук российские власти делали определенные шаги по собиранию исторических материалов. В частности, хорошо известны петровские указы 1717-1721 гг. о приеме за вознаграждение разного рода «куриозных вещей» и древностей. Следует подчеркнуть тесную связь этих мер с характерным для классической эпохи интересом к составлению частных коллекций «диковин» и «антиков», логическим продолжением которого явилось формирование фондов первого российского музея — Петровской Кунсткамеры. Уже в несколько ином, идеологическом ключе можно рассматривать петровские распоряжения о снятии копий с древних актов и летописей, переводе и публикации известий иностранцев о России и поручение Я.В. Брюсу вступить в переговоры с Лейбницем о проведении специального исследования по вопросу происхождения русского народа.
Академия наук, основанная в Российской империи сенатским указом 1725 г., стала одним из немногих государственных институтов, где модель власти как суверенного закона, устанавливающего предел естественной свободе, приобрела иную перспективу, объединяя усилия ученых «скептиков и критиков». Академия оказалась учреждением, приемлющим личностную автономность, наряду с общим стремлением участников научного процесса к релевантному результату. Одновременно Академия в качестве одного из имперских проектов обеспечивала людям свободных профессий и нередко низкого происхождения доступ на государственную службу и право говорить от имени власти научным языком. Согласно высочайше одобренному проекту, академическое учреждение должно было состоять из трех классов: математики, физики и гуманиора, причем последний класс включал в себя элоквенцию и «студиум антиквитас», историю древнюю и современную, а также право, политику и этику. Несмотря на предложенное разделение сфер ответственности, при решении масштабных государственных задач академики придерживались принципа универсализма. Наглядным подтверждением тому служат академические экспедиции, в ходе которых историко-этнографическими исследованиями занимались чаще всего представители естественнонаучных дисциплин. Поддерживаемой государством интеллектуальной элите было позволено более или менее свободно выражать свои мысли на страницах печатных изданий, организовывать дискуссии по острым вопросам социальности, не опасаясь скорого суда и расправы. Академическая свобода проявилась еще в том, что в 1759 г. была утверждена новая категория сотрудников — членов-корреспондентов, которые могли способствовать приросту знаний своими трудами, выполняемыми инициативным путем, без отрыва от основных занятий, часто не связанных с наукой и образованием.
Первым членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук стал «товарищ» Оренбургского губернатора, затем главный командир Екатеринбургских заводских правлений П.И. Рычков, с именем которого связано начало региональных исследований в России. Опираясь на научный авторитет двух историков — своего непосредственного начальника по службе В.Н. Татищева и многолетнего друга — академика Г.Ф. Миллера, — Рычков предпринял успешную попытку открытия своим просвещенным читателям локального измерения истории. Используя местную документальную базу и личные полевые наблюдения, он коснулся в том числе этногенетических и этнополитических проблем связанных с историей финно-угорских народов поликультурного Урало-Поволжского региона. Он осознавал подготовительную сущность своих розысканий, отмечая в своем «Опыте Казанской истории», что «великая окружность Казанской губернии, в которой заключаются разные провинции, многие города и жительства, да и разность находящихся тут народов, требует великого труда и старания, чтоб к описанию оных, по их прежнему и нынешнему состоянию, собрать нужные сведения. Все сие с полными обстоятельствами не может учинено быть скоро, но надобно исподволь и помаленьку приготовлять к тому материи. Пускай сперва будут они собираемы не по порядку мест и порознь, как что случится, по собранию оных не будет уже большого затруднения, не только в
